Отрывок

[10] «И мой... cо мною»

Вполне возможно, что речь идет об открытии. А может быть. и о целых двух.

Суть первого в том, что в Германии никому не известна мелодия бетховенского «Сурка». Это удивительно. Но это так. Я проверил это человеках на пятнадцати, не меньше. включая, кстати, и музыкантов. Совершенно непостижимо, каким образом мелодия, ставшая чуть ли не национальным нашим достоянием, известная у нас всем, не исключая тех для кого имя Бетховена ассоциируется лишь с «удивительной, нечеловеческой музыкой» или в крайнем случае с «так судьба стучится в дверь», обошла стороной свою родину.

- Что это за мелодия? -
напев ее, спрашиваю я у немецкого приятеля.
- Не знаю. По-моему, какая-то французская песенка.
- Но ведь это же Бетховен. Это же очень популярная штука. Не менее чем, скажем, «К Элизе».
- «К Элизе» я, разумеется, знаю. А это ты сам выдумал.

...........

Вместо того чтобы посетителям пельменной доверительно сообщить, что уборщицу пришлось уволить за превышающее установленную норму воровство что посудомойка как уехала три недели тому назад в деревню на похороны, да так все и хоронит, - вместо всего этого вывешивается над кассой малоубедительное, зато запоминающееся двустишие:

У нас порядок как и всюду:
покушал — убери посуду.

Стремление «говорить стихами» везде, где только можно — от овощных магазинов до юбилейных пьянок, где всякий тост - заполненное именами собственными и именами числительными пространство между «поздравляем» и «желаем», - не только традиция, восходящая к лубку и прошедшая через «Окна РОСТА». Это еще и внушенная «школьной программой» вера в истинность и всесилие поэтического слова. Это, в сущности, и есть школьная программа, только травестированная, доведенная до предела.

[15] «В мавзолей твою...»

«Ленин и дети» - особый раздел фольклорной Ленинианы.
Легенда свидетельствует о том, что воспитанников дошкольных учреждений перестали водить в гости к «дедушке» после того, как в одном из них дети были застуканы за тихой, но опасной игрой: один мальчик неподвижно лежал на двух стульях, двое по бокам стояли с игрушечными ружьями, а остальные с постными лицами и в торжественном молчании вереницей проходили мимо. Дети играли в Мавзолей.

Один маленький мальчик из интеллигентной еврейской семьи в своей неостановимой болтовне, которую взрослые из чувства самосохранения привыкли пропускать мимо ушей, с какого-то момента стал постоянно и настойчиво упоминать какого-то Лернера. «Какой еще Лернер? — не выдержал отец. - У нас нету таких знакомых. Лернер какой-то!» — «Да ты чего? — изумился мальчик. — Не знаешь что ли? Лернер, ну? Ну который около Кремля в песочнице лежит». Лернер, песочница... Совсем неплохо.

Другой мальчик, но поменьше, пришел из детского сада заплаканный. «В чем дело? - домогалась мать. - Кто-нибудь тебя обидел? Или что?» - «Я боюсь Ленина», — дрожащим шепотом сказал мальчик. — «То есть?» — не меньше его испугалась мамаша. - «Галина Николаевна сказала, что Ленин умер, но что он живой и очень любит детей».