Александр Марков

Замок открытого сердца

Книга В.В. Бибихина – один из камней уже купола, а не несущих стен его мысли. Темы, которые прежде требовали напряженного внимания, становятся говорливы, это уже не скрепы смысла, а свод верно пойманного отзвука. Тем важнее понять, как именно Бибихин прочитывает Толстого.

Толстой размышляет о том, что никакое тело не имеет границ, которые его замыкали бы так, чтобы оно подлежало учету, чтобы оно могло быть зарисовано в готовом виде. То, что два тела не могут занять одно место в пространстве – не результат событийного столкновения тел, помявших друг друга, но их начальное расположение. Все тела граничат друг с другом. По Толстому:

Сфера земли (и всякого тела небесного) не кончается ни его поверхностью, ни его атмосферой, ощущаемой, оно непосредственно граничит с другим телом и исключает возможность двух тел занять одно пространство. (с. 130)

Замечательно, что рядом с поверхностью, которая есть у каждого тела, оказывается атмосфера, которую можно найти не у каждого тела, даже не у каждого небесного тела. Для Бибихина это «сверхплотная скоропись Толстого», за которой стоит особое ощущение жизни – той жизни, которая не выбирает своей цели, и поэтому не ощущает своей границы с вещами:

Вы скажете, как может быть действие и не ощущаться. Как пчела несет семена растений, делает это дело, и надежно не ощущает именно потому, что ощущает тяжесть пыльцы на лапках. (там же)

Иначе говоря, пчела, которая несется к новым цветам, и при этом облетает цветы по какой-то схеме, по каким-то «линиям интересов», не ощущает ни своего тела, ни атмосферы. Тела не ощущает, потому что чувствует «тяжесть пыльцы на лапках», иначе говоря, чувствует задачу, но не телесное состояние.

Чтобы чувствовать телесное состояние, нужно оглядываться на свое «я», помещая его в простор возможных и невозможных решений, вписывая в плоскостную перспективу очередной мечты.

Пчела даже если чувствует лапки, то не как человек чувствует уставшую руку или ушибленную ногу – не как вторжение в его «мир», но как часть ее движения в природе.

А атмоферу пчела не ощущает, потому что она летит «надежно». Это слово показательно: надежным нельзя назвать то, что просто работает без сбоев. Надежно то, что многократно проверено, и здесь речь о многократной проверке самой природы: нужно проверить не работу отдельной мышцы, отдельного механизма, пусть даже самого сложного, но самой природы, которая и вселяет в пчелу инстинкт. Это как будто много раз сотворить мир, в лаборатории провести достаточно экспериментов не над фрагментами материи, а над миром как таковым, и вернуть мир миру так, что и лаборатория займет в нем свое место.

Здесь как раз и открывается изнанка работы Толстого. Толстой, как много раз говорит Бибихин, был писателем «навидящим» (так!), «всегда избирающим лучшее», обращающимся к себе без обиняков и созидающим себя в каждом своем жесте, просто потому что у каждого жеста есть отдаленная цель:

Он не в лаборатории, лабораторию себе не устраивает. Лабораторией был письменный стол и выписки, работа над романом. В нем он создал войну и мир, из войны мир. Он от лабораторных условий отказался. (с. 301)

Важно не быть в лабораторных условиях, и все, не быть не только в теплице и оранжереи, но и на весах, даже весах, которые держут святые люди. Именно поэтому Толстой так яростно отрицает Церковь: это для него именно такая лаборатория, где на весах стали взвешивать людей, вместо того, чтобы отвешивать дары. Вместо того, чтобы взвешивать ту самую пыльцу, и предназначить Церковь не для людей, а для пчел и цветов.

Но если все граничит со всем, то получается, что тела могут проникать друг в друга, и становиться плотнее благодаря такому живому, дышащему, пульсирующему проникновению: Толстой пишет:

Земля вращается с другими планетами вокруг солнца. Т.е. по мере своей плотности относительно сфер солнца находит свой путь в одной из сфер. Направление ее определено сферой вращения солнца, непосредственно соприкасающейся с ее сферой и сферами других планет. (с. 132)

В.В. Бибихин поясняет, что такое солнце нужно понимать как сложную органику, как гигантского осьминога, спрятавшего в пазухе планеты. Это образ перетекающей материи, тока, электричества как перетекания. Но почему осьминог, а не дерево, не карусель, не какой-то еще образ? Обычно считается, что солнце веселится, пляшет, если напоминает, то яростного льва, а не циркового осьминога.

Но все встает на свои места, если мы вспомним очень важного автора для В.В. Бибихина, Николая Кузанского. Бибихин переводил сочинения Кузанца, наставника в «ученом незнании», и конечно, помнил самые важные формулы этого мыслителя, которые и нужно вспоминать в подходящий момент. Так, Николай Кузанский цитирует послание Августина к Пробу:

То, что искомое нами есть, мы знаем, но каково оно – не знаем. Это, так сказать, знающее незнание дает дух, поддерживающий нашу немощь.

Оказывается, что знающее незнание поддерживает немощь. Конечно, буквально эти слова имеют в виду ограниченность познавательных способностей. Но если дух, то есть высшая умственная сила, поддерживает немощь, то дело совершенно не должно сводиться к компенсации ограниченного видения ума наглядным показом предмета. Невозможно думать, что знание просто о бытии предмета, а не о его свойствах – это якобы наглядность.

На самом деле, если мы знаем бытие предмета, мы знаем не его мнимую наглядность, но только то, что наш ум может стать достаточно сильным. Так же как зная о том, что пробежка укрепляет мышцы ног, мы узнаем, что наши мышцы действуют в нас, ощущаем в себе мышцы как будто впервые, и становимся сильными. Это и есть знающее незнание, как современный спорт – тренировка, всегда требующаяся даже натренированному.

Сразу все встает на свои места. Осьминог – не образ необоримой силы, не собрат Левиафана, а напротив, немощь знающего незнания, в которой только и могут состояться планеты. Только они направят наш разум так, что он не будет использовать инстинкты во зло. Мы знаем, что немощь нашего знания есть, но какова она – не знаем, и поэтому можем пребывать на нашей планете. Мы сами оказываемся внутри эксперимента, многократного создания и воссоздания мира, многократных опытов – и это и есть величие Толстого-прозаика.

Русский Журнал

Владимир Соболь

Слово, которое даёт быть

Знаменитый философ, переводчик, преподаватель подготовил и прочитал около двух десятков авторских курсов. Работа адова, и далеко не всегда человек успевает свести свои соображения в единое целое, сделать их значимыми для более широкой аудитории. Бибихина уже не с нами, но его ученики воздают должное учителю тем, что готовят к изданию его лекции.

Дневники свои Толстой писал в течение всей жизни. Ведение записей было для него делом не меньшей важности, чем сочинение прозы. И замечательно, что нашелся человек, который пытается расшифровать эти заметки, наброски, опыты духовной работы одного из выдающихся представителей нашего рода. Человека, который всю жизнь стоял на особицу, не пытался встроиться ни в какое движение. Нас перекармливают «великим народным писателем», так забивают наше сознание, начиная со средней школы, что мы уже, в самом деле, утрачиваем способность соизмерять уровни социальные, интеллектуальные. Мы пишем, извините, сочинения «по Толстому», а потому вдруг начинаем числить себя равными и самому писателю, и его героям. А между прочим, Томас Манн заметил, что, будь Толстой жив в 1914-м, Первая мировая война просто не посмела бы разразиться. Но, чтобы увидеть, как высока вершина, надо самому суметь встать в эту же горную цепь.

Бибихин взял на себя смелость даже не то чтобы разобрать дневники Толстого, а — приготовить своих студентов к их осмыслению. Теперь эта возможность предоставляется и читателю. Но надо иметь в виду, что перед нами не монография, а — запись лекций. То есть на бумагу перенесли язык, использованный в разговорном регистре. Чтение этой книги задача интереснейшая, но достаточно сложная. Бибихин беседует с читателем/слушателем, не стесняется обрывать фразы, бросаться вдогон за случайно мелькнувшей мыслью. То есть мы еще и оказываемся свидетелями интеллектуальной работы, мы видим, как вырабатывается суждение. «Цель должна рассыпаться на шаги к ней, потому что она по определению еще не достигнута» — утверждает автор. И мы, читая книгу, также описываем странные кривые, в которые собираются наши шажки. То топочем по твердой почве, то проваливаемся в топь по самое уже н е куда.

Лучшая же часть лекций та, где говорят о Толстом, как о художнике. Что сам Лев Николаевич ненавидел в себе беллетриста — стало уже общим местом. Он, как и его отец Сергий, пытался оскопить себя, отсечь человека чувствующего. Но Бибихин специально показывает нам великолепные наброски пейзажей и сцен, чтобы мы могли хотя бы одним глазом заглянуть в литературную мастерскую. Запомнились два замечания, которые бросает Владимир Вениаминович словно бы походя.

Одно касается искусства повествования. Мы помним, что модернисты отвели в предмет современной прозы лишь то, что уже невозможно показать на киноэкране. А Бибихин предполагает, что таким образом мы больше потеряли, чем приобрели. «Неправленое слово Толстого не со стороны описывает, а дает быть сценам…» — утверждает философ. Да ведь еще Дзига Вертов заметил, что видит не камера, а глаз оператора.

Другая проблема столь же интересна. Она касается социальной основы романа «Войны и мир»; сеттинга, как называют эту часть работы современные сценаристы. Мы привыкли изучать эпоху двухвековой давности именно по Толстому. А ставил ли себе писатель такую задачу — быть исторически точным? Бибихин аккуратно пытается перестроить миф, оформленный поколениями литературоведов: «… роман был эпос, прекрасная мечта, поставленная зеркалом перед реальностью…». Да одной этой догадки достаточно, чтобы сделать насущной такую объемную и сложную монографию.

Но еще остаются и поиски смысла жизни. Те записи в дневниках, записных книжках, которые больше всего занимают Бибихина. Уверен, что именно эта часть лекций больше всего привлекала слушателей и — вызовет интерес и читателей.

©Питербук

Дмитрий Бавильский.

Белая книга.

Книга, между прочим, вышла в свет совсем белая, лишь на корешке портрет классика. И вот что интересно — если на собрании дневников Гомбровича «Издательство Ивана Лимбаха», которое ничего не делает просто так, само слово «Дневник» значительно превышает размерами имя и фамилию автора, то здесь, точно невзначай, обозначение жанра написано с маленькой буквы. Как если бы книга называлась: «дневники Льва Толстого».

Та же самая конструкция повторяется на титуле. Только в аннотации и выходных данных первая буква заглавия меняется на заглавную. Для чего затеяна эта оформительская игра, станет понятно, когда большая часть книги будет прочитана, — да, просто поденные записи Льва Толстого оказываются лишь поводом для ведения Владимиром Бибихиным своих собственных, «голосовых» дневников.

Это — правленые стенограммы лекций, посвященных чтению толстовских дневников: два спецсеминара (в одном 13 лекций или, как их величает сам Бибихин, «пар», в другом — 14), проходивших на философском факультете МГУ (2000 — 2001 годы) и ныне переведенных в книжный вид.

Именно это, как кажется, затрудняет вход в белый том с портретом Толстого на корешке, хотя правильнее было бы дать там портрет самого Бибихина, внешность которого случайный читатель вообще не представляет.

А представлять нужно — книга, сделанная с голоса, кажется особенно личным (физиологичным, физиологическим, едва ли не слепком телесного) высказыванием, смысл которого рождается по иным, нежели в письменном тексте, принципам.  В ином агрегатном состоянии.

Другое дело, что вряд ли у «Дневников Льва Толстого» (тираж 2000 экземпляров) найдется этот самый «простой» или «случайный» читатель, нуждающийся в прояснении «правил игры».

Посмотрите на издание сторонним взглядом — остраняясь: о чем здесь вообще идет речь? Ради чего на 478 страницах громоздятся непрозрачные философические навороты и никуда не ведущие разъяснения?

Издательство, понимая это принципиальное частничество книги, пренебрегло даже оглавлением: отныне корпус Бибихинских лекций, посвященных дневникам Толстого, представляется единым, нечленимым брикетом.

Вход в книгу — важный показатель тождества (или же, напротив, различия) автора и читателя, предстоящей предвкушаемой трудности, которая может быть оправдана авторским опытом (и плотностью его донесения), а может быть подчистую проиграна — если количество затраченного времени и сил не покрывает сухого остатка.

Нынешний читатель достаточно прагматичен для того, чтобы игнорировать непропорциональные тексты. Хотя, с другой стороны, кажется, никогда у книгоиздательской отрасли не было такого количества читателей, бескорыстно тратящих время своей жизни на бездарные, пустые сочинения коммерческих ремесленников.

Если с одноразовой коммерцией все более или менее понятно, то книги исследовательские, трактующие и интерпретирующие, взыскующие не только доверия, но и уважения, мурыжат тебя до последнего набором каких-то малоуловимых признаков и переходов, что, совпадая или не совпадая с читательским ожиданием, порождает то, ради чего все затевалось, — рему.

Книга В. В. Бибихина — из таких вот, сопротивляющихся, трудных, требующих не только участия, но и соучастия, полного приятия правил игры, вырабатывающихся и складывающихся по ходу лекционного курса.

Есть книги, подхватываемые с лету, едва ли не с первых страниц или даже строчек (нынешний потребитель привередлив), зато другие, подобно подробным театральным постановкам, способны угробить на ввод всех важных обстоятельств едва ли не все первое действие.

Но Бибихин и тут чемпион — в его манеру выражаться въезжаешь едва ли не на середине тома, когда те или иные авторские мысли и наблюдения за мыслями Толстого обкатываются с помощью других философов.

Начинается этот кусок Дильтеем и Витгенштейном, далее следуют Кант и Хоружий, а также целая лекция, в которой рассматриваются уже не записки Толстого, но большая статья Томаса Манна.

Кажется, именно это отступление — три или даже четыре внешне нетолстовские лекции — окончательно вправляет повествовательный сустав книги. Именно здесь «Дневники Льва Толстого» находят свой ритм и приемлемую для читателя степень понятности.

Несмотря на то что фразу со страницы 66 («Поздравляю вас. Сейчас наконец на третьем занятии мы вступим в пространство толстовских дневников») уже вовсю окружают толстовские цитаты, собственно работа над пониманием текста начинается значительно позже. И, как я уже заметил, не с толстовского «материала».

Особенно темной в этом смысле выглядит самая первая лекция, где метод не проговаривается, но выговаривается по принципу «клади рядом», и которую можно советовать читать не как предисловие к этому лекционному курсу, но как послесловие и венчающий «Белую книгу» купол. Форма ее (книги, разумеется, но, следовательно, и лекции тоже) напрямую зависит от особенностей говорения конкретного человека, пауз и неповторимых интонаций, что следует, видимо, обозначать в стенограммах знаками из нотной грамоты или из нотаций танцевальных манускриптов.

Потому что две рядом стоящие здесь фразы и выглядящие в книге продолжением друг друга, причинно-следственной цепочкой и сквозным нарративом, на самом деле, берутся (могут браться, выделяясь голосом) из соседних, но совершенно разных дискурсов.

Кажется, некоторые высказывания первой лекции — декларативные (и являющиеся частью декларации) и особенно автору важные, ронялись в действительности лекционного зала, точно абзацы манифеста. Как важные соображения, нуждающиеся в осмыслении и поэтому отделяемые и отдаляемые от других, расположенных по соседству.

Книжная природа (порода) «Дневников Льва Толстого» это ощущение смазывает, соединяя разрозненные фразы в единый поток, при этом лишая их ощутимых (зримых и звуковых) подсказок.

Я не знаю, каким был Владимир Вениаминович, внешне и голосово, какие жесты были ему свойственны, с какой скоростью он говорил, как смотрел…

По себе знаю, как часто на лекциях или же в разговоре с важным человеком на тебя как бы снисходит ощущение полной прозрачности, полного понимания и того, что говорится, и того, что из себя представляет сам собеседник.

Вдруг становится видно во все стороны его света, а то, что он говорит, начинает прорастать в сознании немедленно, переполняя извилины многочисленными следствиями и собственными, уже твоими, последствиями чужих мыслей, будто расчищая их от ментального хлама, делая процедуру понимания прямой, даже летящей.

Такие состояния ценны десятками мгновенно вспыхивающих идей и внезапно образующихся планов, которые тускнеют и пропадают, стоит твоему визави выйти за дверь.

Возможно, это и есть харизма или что-то в этом духе — ощущение особого состояния полноты понимания, схожее с измененным сознанием, плоды которого, как протрезвеешь, оказываются лишенными жизни.

Тут ведь еще что — поспевая вслед за говорящим, ты подтягиваешь свое понимание вслед за тем, что слышишь. И есть здесь небольшой временной зазор, оказывающийся внутри коммуникации едва ли не определяющим — когда отставать ведомому тем более незазорно, что устная коммуникация ведь именно таким образом и устроена.

Читая книгу, автоматически сам себе устраиваешь режим считывания текста, идущий вплотную с авторскими намерениями, а то и (если чтение невнимательно и курсор зрачка, подгоняемый случайными мыслями, не относящимися к сути дела, рвется вперед поверх типографских строчек) опережая его.

Важнейший урок устного текста заключается в большей, нежели обычно, свободе творящего: тем более, что формулировки его подвижнее и приблизительнее тех, что обычно кладутся на бумагу в одном, неизменяемом более виде.

Проговоренному вслух (в том числе и бессознательно) легче затеряться в толще синтаксических и пунктуационных складок — устное несет меньше ответственности, нежели письменное: устное выговаривается в никуда, в воздух, тогда как письменное прицельно кладется на бумагу; тут уже не забалуешь.

Устное есть чистое время, тогда как письменное — время, искусственно обработанное нашими личными синдроматиками и более близкое к субъективности хронотопа.

Так, толкаясь с автором темпераментами, проскакиваешь добрую половину «Белой книги», лишь в последней трети выходя на более или менее уравновешенное восприятие.

После чего и начинаешь отвечать на главные прагматические вопросы, занимающие нашего человека: каковым должен быть итог этой книги — лучшее понимание Толстого? Себя? Путей познания? «Проблематики Бибихина»?

Обложка отвечает: «Наша цель не портрет. Но и не вживание, вчувствование. Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения…».

Спасения от чего? Когда я читал книгу, тоже себе эту цитату пометил, выделив из общего массива. И лишь позже обратил внимание на эту выноску, так как она, едва ли не единственная в книге, напрямую проговаривает цель, объясняя, зачем все. И как оно устроено.

Лекции эти находятся в постоянном становлении и развитии, кружат вокруг сквозных лейтмотивов и тем, так никуда и не приводя; оставаясь примером концентрированного времяпрепровождения (что, по нынешним разреженным временам, само по себе подарок).

Бибихин ведь не берет записи Толстого в некоей последовательности, не анализирует их форму или буквальное содержание (микст биографизма и исторического подхода), но иллюстрирует ими свои оригинальные выкладки, настоянные, впрочем, на том, что было у классика.

Потому что, «я не знаю в мире теперь писателя, который осмелился бы так смиренно и просто рассказать, не рисуясь немного и не отмечая черты героя, свой день…».

Так уж счастливо сошлось: беспрецедентная полнота описания (гениальный романист, венчающий своим творчеством «психологический метод») и почти невероятная протяженность десятилетий самонаблюдения делают толстовские дневники документом, едва ли не единственным в своем роде.

Тем более, что писатель, скорее всего неосознанно, но тем не менее, да, выстраивал на протяжении многих дневниковых лет внешне малозаметный разворот генерального сюжета. Иначе и не бывает. Совсем уже по-романному, начиная записки из «точки отсчета» правилами, которым важно следовать. «Жить по написанному».

Каждый, открывающий толстовские дневники, помнит этот свод, необходимость которого доказывалась им всю оставшуюся жизнь как некая, гениально увиденная в юношестве, теорема.

Поэтому именно здесь, как кажется, и возникают «дополнительные» (прагматические) вопросы, которые читатель как бы задает лектору и автору «Белой книги». Зачем барину и писателю Толстому нужно было так изнурительно и долго школить себя? Почему нам, совершенно иным во всех смыслах, людям необходимо читать об этих усилиях?

Ну хотя бы оттого, что Толстой, как подлинный и редкостный гений, выступает в своем наследии (вряд ли следует делить его на художественное, публицистическое и эпистолярное) как всечеловек, способный дать каждому то, что ему нужно.

Да, такова его амплитуда, в которой, кажется, есть все от самого что ни на есть плоскостного и низменного до опять же самого космически необъятного, необзорного. Непостижимого.

Оттого любые посттолстовские штудии говорят в первую очередь не о Толстом, но о том, кто читает-изучает. Примесь этой субъективности входит в условия игры. Говорим «Толстой», подразумеваем «Бибихин». В том числе и Бибихин.

Подобно Бибихину, я ведь тоже внимательно прочитал дневники и письма Толстого. Для того, чтобы лучше понять логику мысли «Белой книги», изучил не только тома с записными книжками и дневниками, но и большую часть переписки.

После чего у меня вполне естественно образовался собственный образ Льва Николаевича. Кстати, по-человечески менее симпатичный и более конкретный, физиологичный, нежели у устного Бибихина, относящегося к текстам Толстого как к некой абсолютной, неменяющейся, неизменной данности едва ли не божественного происхождения; из-за чего их, скажем, нельзя подвергать сомнению, критике. Их можно только интерпретировать.

Приводя пример того, как Толстой хотел быть добрым и любить неприятных ему людей (одно из важнейших условий придуманного им самосовершенствования), Бибихин цитирует записи 1909 года. Затем комментирует: «Со Струве Толстой пытается завязать разговор — и бросает».

Дальше идет абзац из Толстого, выделенный другим размером шрифта. После чего Бибихин пишет: «Через 10 строк Толстой забывает, что уже записал и повторяется».Снова идет цитата из дневников Льва Николаевича, после чего Бибихин уточняет: «Через 2 дня яд у Толстого куда-то бесследно девается, испаряется; он проснулся во время прогулки от своей кратковременной полемической страсти».

Уточнение обнаруживает: записки Льва Николаевича воспринимаются Бибихиным как единый, прямой нарратив, в котором нет разноуровневого совмещения самых разных дискурсов и потребностей. Он выпрямляет Толстого примерно так же, как «Белая книга» выпрямляет устную речь Бибихина в попытке стать литературной.

Бибихин показывает Толстого, как бы думающим одну и ту же мысль на протяжении нескольких дней, отбрасывая все закадровое существование, не зафиксированное в коротких поденных записях.

Бибихин относится к тексту Толстого точно так же, как читатель относится к тексту самого Бибихина, для каких-то своих целей множа уровни интерпретации. Продолжая их множить.

При том что сам же Бибихин, с помощью цитат из Вардана Айрапетяна и Ганса Зедльмайера, вводит двумя сотнями страниц раньше различие между двумя видами интерпретации: «В справочнике под одним словом „интерпретация” вы найдете оба противоположных смысла: объяснение, перевод на более понятный язык — и тут же „построение моделей для абстрактных систем (исчислений) логики и математики”, их реализацию; „разъяснение содержания, стиля художественного произведения” — и тут же уже упоминавшееся „истолкование музыкального произведения в процессе его исполнения...”».

И еще: «...пока люди не думают, они смешивают всё в одно и сами не замечают, что говоря герменевтика, интерпретация, толкование, перевод имеют в виду и часто вперемешку называют разное»

Готовясь к книге Бибихина и читая, страница за страницей, биографические бумаги Толстого, я тоже ведь каждый раз приходил к своему понимаю написанного, хотя оно и возникало у меня не в таких, как у Бибихина, углубленных формах.

Я не специалист, я — читатель, у меня не так много времени на медитацию и «укрупнение кадров», объем давил, да и другие занятия требовали внимания, однако женекоторые важные Бибихинские интуиции («жить по написанному»; «навиденье», противоположное ненависти, «смена глаза», объясняющая эволюцию Льва Николаевича и изменения его взгляда на мир), правда, иначе, по своему сформулированные, я тоже для себя в свернутом виде отметил. Сделав из этого совершенно иные, нежели Бибихин, выводы.

Понимание, сделанное на бегу, и понимание, разжеванное под прицельным углублением, принципиально не отличаются, меняется только степень осознанности.  И то, что проглатывается интуитивно, приобретает законченность. Воплощенность.

Вообще-то, этот путь читателю «Дневников Льва Толстого» и предлагается:  осуществить свою собственную (без этого никуда) работу по освоению двойного, Толстовского и перестающего быть прозрачным Бибихинского, опыта: раз Толстой — всечеловек, то нам в данном случае важна именно Бибихинская редукция, его личный выбор того, что выделять и на что обращать пристальное внимание.

У Солнца своя собственная жизнь, свои собственные физические и физиологические циклы, ему совершенно фиолетово, как они воздействуют на окружающие планеты.

Между тем именно эта солнечная активность дает жизнь планете Земля, точнее, жизни на планете Земля, львам и куропаткам, тысячелетиям непрерывных поколений, думающих как о себе, так и о том, что происходит вокруг.

«В окончательной редакции натурфилософии Толстого все движение идет от солнца. Два основных движения приданы Земле: одно непосредственно от движения Солнца, это круговое по орбите, и другое опосредованно, из-за неравномерного облучения частей земли — движение вокруг оси. Под облучением, не надо забывать, он понимает и магнитное и, может быть, еще какое-то предполагаемое неизвестное. Оба движения, по орбите и осевое, вызваны лучами, природу которых Толстой не уточняет, но в его занятиях магнитом (вместо магнитного поля он говорит о направленности магнитных лучей) замечена способность магнитных лучей двигать».

Что движет солнце и светила?

©«Новый Мир» 2013, №6

 14 мая 2014 г. состоялась конференция, посвященная объявлению лауреата литературной премии имени Александра Пятигорского за лучшее философическое сочинение. Однако "в процессе энергичных дебатов неожиданно для самого жюри было принято решение по основной номинации премию не вручать" дабы отдавая предпочтение одному роману, не "подписываться под тем, что такое философия в литературе".

И все же награждение состоялось. Специальной премией наблюдательного совета была отмечена книга В. В. Бибихина "Дневники Льва Толстого".
После этого Елена Рыбакова (colta.ru) побеседовала с членами жюри премии А. Пятигорского о награде, которая не досталась никому, и о том, какую роль в этом сыграли "Дневники Льва Толстого" Бибихина В.В.

«Очень большим сюрпризом стало присуждение премии Бибихину. Думаю, это задало планку того, какую книгу мы ожидаем. На «Дневниках Льва Толстого» все члены жюри, люди с очень разными взглядами, сошлись в ощущении, что в этой книге случилось нечто для всех важное, что она имеет значение для гуманитарного поля в целом. Постмодернисты, люди религиозные, атеисты — все сказали, что вот эта книга на самом деле представляет собой то мыслительное событие, на которое замахивается. Думаю, когда сюжет с книгой Бибихина возник, это бросило некий светлый, просветляющий отблеск на наше обсуждение». 

Ксения Голубович, переводчик, литературный критик

Полностью на colta.ru

bibikhin.ru

«...На примере Толстого, ведущего дневник, он говорит о человеке вообще — о том, на каких уровнях существует человек. Есть Толстой, о котором пишется в дневнике: он работает, ленится, раздражается, ест, смеется,ругается с кучером. Устанавливает для себя правила и тут же их нарушает. Случаются моменты — они фиксируются в дневнике,— когда это замкнутое в себе ограниченное сознание вдруг прорывается через свои границы, проникает в сознания других людей и существ, переживает сверхличный опыт. В состоянии экстаза, в любви, на краю гибели, в минуты (опять же непостижимого и непонятно откуда приходящего) озарения.

А рядом с Толстым, все это делающим и переживающим, и одновременно внутри него, на глубине, есть инстанция, которая наблюдает за ним, ни во что не вмешиваясь: Бибихин называет ее «смотрителем». Он не судит, не анализирует, не назначает правил — но остается как бы за кадром, спокойно присматривая и незаметно направляя. Он, этот смотритель, и пишет дневник — и Толстой даже знает об этом. «Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний, спрашивать себя: чье это желание: Толстого или мое. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN, а я не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, которые так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И все кончено, и Толстой молчит».

Это самая загадочная часть книги: что это за «я» у Толстого, которое не Толстой? «Я» бывают разные? Но это важнейшая для Бибихина мысль: невидимое присутствие, которое не судит, но наблюдает и направляет,— только на него вся надежда».

Юрий Сапрыкин, «Коммерсантъ Weekend», «Записки смотрителя»