Карлхайнц Дешнер 

Помнить о Янне!

По поводу одной монографии (1989)[1]

(Перевод Татьяны Баскаковой) 

Какое произведение – нет, целый мир! Я снова его перечитываю, после стольких лет, и меня сразу затягивает поток этого сознания, этих картин, события, едва ли поддающиеся толкованию, этот «безбрежный океан тьмы, по которому плывет на парусном корабле человечество», и над ним недвижные звезды – «большие маяки на побережьях Бесконечности...»

Я читаю немного здесь, немного там: сколько страдания, но и со-страдания тоже, сколько проникновения в суть вещей, но и проникнутости ими, и все это сдобрено жизнью и смертью, сладострастно и отвратительно, несказанно печально, мучительно сладостно, и все это, словно само собой, переплелось – механика судеб, песнопения Универсума... Где еще перед нами представал таким образом Север, представало мироощущение скандинавов?

Будто нарисованы тушью – леса, вересковые пустоши, минорные звуки молотьбы, меланхоличные глухомани, маленькие гавани над обрывающимися вниз утесами, вечера, напоенные смертью, и заполненные туманом фьорды, аромат горящих в зимней печи дров, одинокие острова, атакуемые снежными бурями, сумерки, ночной мрак, приливы и отливы, тишина – те места, где человек остается «совсем один, наедине с собой», и чувствует себя «зрелым, как тыква, из которой вываливаются семечки».

Янн – это мир, простирающийся от спины лошади до морской бездны, от неясного мерцания на горизонте до Мальстрёма памяти. Янн, это побережья с бело-закрученными барашками волн, приближающиеся ураганы, море, порой такое нежное под полусонными соснами, свет над пыльными дорогами, тополя, какими они казались, когда воздух «был теплым, как зажатая в кулаке птица», когда «ветер стих, так что стали слышны далекие прыжки щук», и еще – неуютно-незаметные звуки этого мира, стрекот песколюба, приправленный морским бризом, водовороты реки с ее темно-зелеными заводями и спешащими куда-то клочьями пены, долины, заполненные декабрьской тьмой и опустошающими желаниями.

Янн – это страна, где, наряду с живыми, живут и умершие, а также будущие мертвецы; это иногда даже убежденность в том, что могилы крепче привязывают нас к себе, чем любые ландшафты над ними; это и много языческого, относящегося к суевериям, к северной мифологии природы: вера в реальность подземных жителей, каменных человечков, дриад и водяных; это хтоническое, вступающее в противоречие с христианством: потому что «учитывая, что в сотворенном мире все твари жрут и потом, в свою очередь, бывают сожранными, допустимо предположить, что прожорлив и сам Творец». Янн, это значит: симпатия к далеким богам, ре-мифологизация, неуклонная борьба с раздражающей его лживой моралью; это призыв к такому миру, где человек забывает молиться и вопрошать о Боге, – потому что «та самая приснившаяся лестница, достающая до облаков, была лишь мимолетной фантазией плохо обученного ума».

Янн – это разрастание живого и всепожирающее тление, бытие, окутанное испарениями клоак; это бренность, повсюду вокруг пышно цветущая, «как анемоны весной»; это животы беременных, «похожие на кладбищенские надгробия», инстинкт спаривания, инстинкт пожирания, его «Всё так, как оно есть. И это ужасно». Янн, это невинность греха, сила полового влечения, органный голос сладострастия, то есть великого Пана, вечная музыка чресл: «Мы получаем тело ради любви – иначе мы бы в нем не нуждались».

Янн – это жизнь, непостижимая и непонятая, которая катится сквозь нас всех и сквозь всё; это немолчный шум смятения, перемалывающий, перемешивающий; это человек как марионетка: ничего живого, только переживаемое, словесный шквал, отупляющее привыкание, навозная жижа угрызений совести, гниющий мозг под черепной крышкой. «Мы так мало знаем о людях, и так много – об их лживых измышлениях».

И кто другой выступал, как этот писатель, в защиту самых притесняемых живых существ? Снова и снова Янн напоминает нам, светло отчаиваясь из-за мычания и хрипов на скотобойнях, из-за этого скотского умирания среди крови и нечистот: он заклинает помнить «животное-соседа, рожденного тем же способом, что и я», – лошадей, ягнят, северных оленей, коров, которые все когда-то качались «в животе матери». «Я не мог не ценить блаженство, которое дарит зайчонок в моей руке, – момент, когда что-то потустороннее очень мягко прикасается к сердцу».

И как лишь немногие помимо него – Теодор Лессинг, например, или Клагес, – Янн предвидел грозящую нам экологическую катастрофу, предупреждал о ней, бил тревогу. «Европа больна, мозг Европы болен». Повсюду он распознавал приметы обезображивания, нарушения или разрушения естественного порядка вещей; замечал, как растения, животных, людей превращают в нечто «изрезанное, расчлененное, подлежащее эксплуатации». Он писал: «Я не придумал спасительного учения для многих. Я потерял уважение к порядку и закону. Я стою на слабой позиции одиночки, отщепенца, который пытается думать, который осознает, что зависим от движений и начинаний своего времени, в чьих ушах звенят слова, которые кто-то произносит, преподает, возвещает, в соответствии с которыми выносятся судебные решения, под аккомпанемент которых люди умирают, – но только сам он этим словам больше не верит. Не верит он и в электростанции, угольные шахты, нефтяные скважины, рудные забои, доменные печи, прокатные станы, продукты, получаемые из дегтя, пушки, кинематограф и телеграф – не верит, ибо подозревает, что за всем этим кроется ошибка».

Я читаю немного здесь, немного там: вновь живу янновскими горами, янновской непогодой, встречаю Илок, «подругу с раздувающимися ноздрями»; правда, осознаю вместе с тем и несправедливость мира, где почти каждый бесправен или может стать таковым, где, во всяком случае, бедные лишены каких бы то ни было прав, где едва ли не каждое живое существо подвергается мучениям и лишается святости; я вновь переживаю всё это, начиная с «духа Земли» и кончая изнуряющим, выветривающим всякое чувство «холодом мирового пространства» – холодом, который непрерывным дождем низвергается на дурацкий танец всего человеческого, на бессердечных женщин-куроубийц, на эксплуататоров, одержимых идеей стяжательства, на разжигателей войны, на пыточных мастеров Истории. Янн говорит: «Я не хочу блаженного преображения, я хочу спуститься в бездну Неутешенных». Но где-то в другом месте он говорит также: «...человек... я умоляю судьбу проявить к нему сострадание, даже если он будет худшим из отверженных».

Я читаю немного здесь, немного там – и замечаю, что в давнем тексте, на суперобложке, рецензент из «Литературной Германии» (!) отводит Янну место «без всякого преувеличения <...> рядом с такими мастерами современной немецкой прозы, как...» (кто способен это понять, пусть поймет) «...Эрнст Юнгер и Герман Гессе». Какое занижение значимости – хотя намерение состоит в том, чтобы похвалить! Какая гротескная несправедливость в сочетании со стремлением быть справедливым!

Иногда кажется, что этот автор, Янн, покидает пределы собственного сознания и, оседлав необузданную силу фантазии, мчится сквозь дальние земли и неведомые пространства. Но по большей части он, на удивление упорно и мужественно, изображает непривычные для нас феномены: гравитацию душ и тел, их смятение и заблуждения – «потому, что существует лишь лабиринт для блужданий», – их мании, инстинкты, порывы; а также – мир бессловесных существ, немых, теней в том числе, прозрения, почти лишенные контура, ассоциации, клочья догадок, застрявшие, как обломки кораблей, в потоке Бессознательного; вновь и вновь он вспоминает о трудностях, связанных с попытками исследовать, истолковать это «царство под названием „НАПРАСНО“», вновь и вновь обращает наше внимание на его хрупкость, на «муку пребывания на границе». Но в его прозе также вновь и вновь звучит призыв быть милосердными, оставаться «людьми доброй воли». Призыв исследовать самих себя, без подтасовок и лжи. И вновь и вновь в ней отражается знание, что даже такая жалкая жизнь есть подарок, что она есть нечто более ценное, чем «никогда-не-существовавшее»: «потому что то, что существует или существовало реально, в любом случае доставляет больше чувственного удовольствия, чем всё, чего нет. Ведь почувствовать на вкус можно только реальность».

Это – осторожное, продвигающееся ощупью мышление, честность которого оказывает бесконечно благотворное воздействие на всякого честного человека; но те, кто привык обманывать себя, когорты ищущих во всем выгоду, легионы благочестивых ханжей проклинают присущий янновской мысли глубоко религиозный дух и бегут от него: такие хитрецы, которые, с одной стороны, живут за счет доходных сделок, привычных обманов – «Они не чувствуют, как воняет их кошелек», – предпочитают, с другой стороны, оставаться слепыми, зависимыми, подчиняться авторитетам, господствующим догмам и демагогам.

Янн, который порой, едва ли вполне справедливо, насмешливо говорил: «Я не имею ни малейшего сходства с распространяемыми обо мне слухами», в других случаях признавался, наверняка не противореча истине, что он пережил гораздо меньше всего, притом гораздо менее интенсивно, чем думает о нем большинство людей. Ведь и он, как многие из ему подобных, жил в основном тогда, когда писал: создавая свои произведения, он по-настоящему страдал и наслаждался – вероятно, намного концентрированнее, драматичнее, чем это было для него возможно в действительности.

Разумеется, и в его творческом наследии встречаются слабые или излишне вычурные тексты; но он, как любой гений, имеет право, чтобы о нем судили только по вершинным произведениям: например, по драме-первенце «Пастор Эфраим Магнус», по большому роману «Перрудья», по монументальному главному произведению его жизни, «Реке без берегов», в которой, опять-таки, наиболее значимой частью являются два объемистых срединных тома: «Свидетельство Густава Аниаса Хорна, записанное после того, как ему исполнилось сорок девять лет».

Всё, что я здесь пишу, задумывалось как напоминание, как очень скромный панегирик тому, кто при жизни (подобно Роберту Музилю) слышал слишком мало панегириков в свой адрес, зато более чем достаточно – вопиюще несправедливой критики!

И, наконец, я должен похвалить повод, заставивший меня взяться за перо: монографию Эльсбеты Вольфсхайм «Ханс Хенни Янн», с интересными авто-свидетельствами и хорошими фотографиями, – книгу, которую я в самом деле могу порекомендовать всем; недорогое карманное издание, помогающее представить себе этого драматурга, эпика, конструктора органов, крестьянина, исследователя гормонов и музыки, неисправимого одиночку, сидельца-между-всеми-стульями; книгу, где описываются психические побуждения Янна, характерные для него фикциии и мистификации, свойственные ему комплексы неполноценности, мании величия, его самостилизации, сомнения в себе, страх перед утратами, его искушения и состояния эйфории, его бисексуальность, его экстремальная неприспособленность к зарабатыванию денег, его культивируемая на протяжении всей жизни суеверность (свойственная, между прочим, и кое-кому из великих просветителей), его магически-оккультные воззрения; созданная им удивительная, отмеченная клеймом мании величия (если вам угодно это так называть) элитарная религиозная община Угрино – модель некоего будущего союза государств, – и одноименное музыкальное издательство; книгу, где рассказывается обо всех произведениях Янна, о его литературных связях с Джойсом, Кафкой, Прустом, о его анархической позиции, о его враждебности к капитализму, о его пацифизме, о норвежском изгнании в период Первой мировой войны, об эмиграции на Борнхольм в годы Второй мировой, о направленной на критику общества активности в послевоенный период, о  яростных выступлениях против военных, политиков, «фанатиков упадка», против эры Аденауэра, о которой Янн пишет: «Это проклятое государство, в котором мы живем, реакционно, в критической степени заражено вредоносными бациллами, непорядочно и коррумпировано, во всех отношениях», – но также и о его страхе перед коллективизмом, перед «превращением людей в муравьев».

Всё это и многое другое Эльсбета Вольфхайм подвергает обобщению: излагает кратко, ясно, как нечто обозримое, демонстрируя богатство своих знаний, очень взвешенно и продуманно, – но и не замалчивая какие то ни было слабости Янна. Если не считать немногих спорных моментов, то я вряд ли смогу назвать более подходящую книгу для первого знакомства с Янном, для вхождения и вчувствования в его жизнь и творчество – разве что: я бы посоветовал почитать самого Янна!