Новая русская хамофония

Глава опубликована в Воскресной библиотеке на портале w-o-s

Кажется, примерно с середины нулевых годов я стал замечать в интонации некоторых пусть и не всегда «молодых» (среди них могли быть люди и моего возраста), а, скажем так: «новых» стихотворцев (для меня новых, при моей-то отдаленности от московских гонок на карусели — оттого и заметил с кое-каким опозданием) что-то странно и малоприятно знакомое. Давно, чуть ли не со школьной скамьи я не слышал ничего похожего — там, точнее, тогда это «входило в программу». Маяковский? Да неужели?

1.

Маяковский уже в 80-х годах прошлого века казался (мне, по крайней мере, казался) полностью отработанным историко-литературным шлаком. Попытка покойного Карабчиевского всерьез разобраться с «певцом победившего класса» удивляла и даже немного смешила. Впрочем, для поколения Карабчиевского личная, биографическая значимость Маяковского, наверное, вполне естественна — он ведь был «первой встречей», единственным разрешенным в советской жизни и, главное, общедоступным образцом «авангардизма», если рассматривать это с чисто формальной точки зрения. Он — и санкционированный через него Хлебников, сохраненный, как в мутной льдине, в некрологической статье «Умер Виктор Владимирович Хлебников». Впрочем, разве для одного «поколения Карабчиевского»? Само устройство советской культуры делало Маяковского «важным» — «инаким», почти оппозиционным при всей его предписанности, при всех его улицах, памятниках и станциях метро.

И сам я, когда примерно тринадцати лет от роду и в году, стало быть, примерно в семьдесят втором, пришел в литературный клуб «Дерзание» при Ленинградском дворце пионеров им. А. А. Жданова (откуда, слава богу, через год со скандалом сбежал) и был по схеме ознакомительного курса спрошен: «Кто твой любимый поэт?»  без особых раздумий отвечал: «Маяковский». И не потому, что действительно любил стихи Маяковского, а просто потому, что ничего более «несоветского» мне в голову тогда не пришло.

Вероятно, моя личная ситуация радикально изменилась в результате подробного знакомства с лениздатовской двухтомной антологией «Путешествие в страну Поэзия», но подарили мне ее на год позже. А еще через год или два в нашей школьной библиотеке, благодаря связям библиотекарши Беллы Израилевны в бибколлекторе, появился «синий Мандельштам»...

Роль «Путешествия в страну Поэзия», впервые вышедшего, кажется, в 1968-м и с изменениями и дополнениями переиздавшегося «до упора», то есть до самого 1988 года, трудно переоценить, несмотря на идиотское название. Я бы сказал, что именно оно сформировало перелом в сознании

нескольких поколений ленинградских детей, пытавшихся стать петербургскими поэтами, но это, конечно, совершенно отдельная тема, которой я непременно когда-нибудь займусь. А пока — назад, к Маяковскому. Или вперед — в середину нулевых.

2.

Тогда, в середине нулевых, я еще не знал, что «интонация Маяковского» — это только часть, и далеко не самая существенная — культурно-антропологического реванша советского цивилизационного типа, который является культурологическим содержанием первого десятилетия XXI века.

И дело тут не в Маяковском как таковом, то есть не вконкретном историко-литературном объекте с таким-то набором текстов, с таким-то развитием и распространением, с таким-то местом в истории литературы и традиционной литературной иерархии.

Дело, во-первых, во вдруг вошедших в моду (или вдруг ставших сравнительно эффективными; что тут первично, что вторично? — отдельный вопрос) стратегиях литературного поведения а-ля Маяковский, что не обязательно означает искусственность, умышленность такого поведения, очень возможно, что его носители действительно «таковы» по природе своей и воспитанию, что они действительно ощущают себя «горланами и главарями» и действительно с младых ногтей наклонны жаловаться и хамить, хамить и жаловаться. Существенно, что ситуация вдруг стала позволять это и даже, кажется, до известной степени поощрять.

И во-вторых, дело в некоторой интонации (это уже о самих стихах, о сопроводительном, так сказать, материале к поведению) навзрыд-навскрик-говорения с отчетливым привкусом сыгранного социального низа, приблатненного пафоса и слезливой жестокости, которую если не открыл, то освоил и присвоил я-Маяковский: улица-де корчилась безъязыкая и вот пришел я и дал ей язык.

Прошло девяносто лет — и вдруг они снова пошли косяком: я-Родионов, или я-Емелин, или еще-какой-нибудь-другой-я-языкодавец или я-горлан-и-главарь (дело не в персоне и даже не в стилистическом облике текста (я-емелины, например, пишут «квадратиками», насколько я в курсе), а в действительно воспроизводимом жизнью (к сожалению) и время от времени входящем в моду типе «хулигана», романтической уличной шпаны, пещерного человека, срывающего с себя тонкую пленку цивилизации, которой его коварно пытались заламинировать буржуи, символисты и вообще царизм... жиды и пидарасы... Путин... инопланетяне... — неважно кто). Главное, что мы эту пленку сдираем и требуем признания, что мы и так хороши, без пленки. Полюбите нас черненькими. Подразумевается, конечно, что мы очень тонкие и ранимые, мóем все время руки и трогательно относимся к нашим родственникам и домашним животным. А что хамим налево и направо, так это чтобы объязычить безъязыкую улицу. И очень обижаемся и переживаем, когда обхамливаемые почему-то позволяют себе не щадить наших чувств. Все это совершенно понятно и совершенно неинтересно. Не только лично я как читатель и вообще гражданин прекрасно обхожусь без объязычивания безъязыкой улицы, но и сама она нисколько не нуждается ни в каких якобы артикулирующих ее органчиках. Особенно в форме попыток закомплексованного полуинтеллигента изобразить из себя страшного грозного хама-пролетария и выдать себя Следует, конечно, еще раз отметить, что «стиховая интонация а-ля Маяковский» иногда может и не совпадать с «литературным поведением а ля Маяковский». Этим уточнением я обязан М. Н. Айзенбергу, читавшему исходную редакцию статьи за голос «улицы», обращенный-де к этой же самой «улице», именуемой в таком случае «народом». Или «Читателем» с большой собирательной буквы Ч.

3.

 На самом деле подобный — позволю себе вновь воспользоваться счастливым неологизмом, недавно пришедшим мне в голову по несущественному поводу, — хамофон ни к какой улице не обращается и никакой улицы не представляет. Удивить и напугать он пытается преимущественно «литературную общественность», а уж она с большим удовольствием удивляется и пугается, поскольку состоит в основном из очкастых интеллигентских детей, мечтающих, чтоб их пустили поиграть в орлянку на чердаке. Улица как таковая продолжает с удовольствием безъязыко корчиться под радио «Шансон». Целью поэта-хамофона является не только напугивание литературной общественности и завоевание себе некоего общественного положения, которого он другими способами добиться не в состоянии, но и нахождение — поверх литературной общественности — некоего Хозяина, некоей потенциальной (но не действующей — это западло!) Власти, то есть некоей настоящей хамской силы, готовой его усыновить и сделать своим голосом, своим «номером раз» в будущем устройстве мира. Маяковскому это до какой-то степени удалось (и интонация его немедленно переключилась в служебно-технические регистры), Есенину — как ни смещался он из стилизованной деревни в стилизованную воровскую слободку — в конечном итоге нет. Это не непременно удается. Чтобы удалось, должен быть как минимум найден настоящий Хозяин. На грубом, персональном уровне в условиях уже сложившейся «новой Власти» не Троцкий, а Бухарин, не Бухарин, а Сталин.

Современные «объязычиватели» якобы безъязыкого ищут Хозяина в типологически предсказуемых местах — в новой черной сотне и в новой красной дюжине — но, конечно же, не находят: ввиду пародийности, условности, литературности, в конечном итоге, полной внутрисистемности всех современных «несистемных оппозиций», которые не могут и никогда не смогут перетрясти иерархии и переназначить хамофонов «лучшими и талантливейшими». Хотя бы потому, что имеют для этого кандидатуры поближе (иногда — ближе некуда, то есть в «собственном руководстве»).

4.

Следует подчеркнуть, что речь ни в коем случае не идет о каком-либо непосредственном литературном воздействии Маяковского на современную русскую хамофонию. Интонация напоминающего Маяковского говорения, которую уже подмечали (и тоже не без некоторого удивления) систематически наблюдающие за «молодой поэзией», возникает как бы сама собой, из выбираемой социальной позы «хулигана», из структурного подобия: люмпен-интеллигент, выдающий себя за голос люмпен-пролетариата.

Единственный действительно серьезный вопрос, возникающий в связи со всей этой (в литературном смысле) не очень серьезной коллизией: что же это за такие времена, выводящие на поверхность хамофонов. Что они нам сулят?

Сулят ли они нам что-нибудь?

Начало потрясений, как в случае Маяковского?

Или, может быть, конец потрясений, последние попытки «хулигана» навязать миру свою пещерно-уличную шпанскую жизнь? Лично мне хотелось бы второго — я не желаю России никаких новых потрясений. Хорошенького понемножку.

Но скорее всего — и ни то и ни другое. Скорее всего, этопродукт некоторой эпохи более или менее стабильной сытости или сытой стабильности после моментов острого обнищания и позора (японской войны и революции 1905 года или первой чеченской войны и «дефолта» 1998 года). С одной стороны, борьба за выживание перестает занимать все силы юношей из «непривилегированных кругов» и они берутся за пошив желтых кофт, а с другой стороны, «элиты», испуганные прошедшим и успокоенные пришедшим, начинают искать острых ощущений и готовно подставлять раскрасневшиеся щечки под пощечины.

«Новая русская хамофония», в этом смысле, явление, порожденное неспосредственно путинским временем. Она не предвестие, но результат и предсказательной ценности, слава богу, не имеет.