Эфемерность, людей и вещей. Живя во времени, мы подчиняемся его закону, согласно которому ничто не вечно, всё проходит. Уходят люди, животные, деревья, пейзажи, но, как знает каждый, кто живет достаточно долго, стирается и память о наших предшественниках. Ее хранят лишь немногие — ближайшие родственники, друзья, — но даже в их сознании лица, жесты, слова постепенно изглаживаются, чтобы наконец окончательно исчезнуть, когда не станет носителей свидетельства.

Общая для всего человечества вера в загробную жизнь проводит линию, разделяющую два мира. Связь между ними затруднена. Орфей должен согласиться на определенные условия, прежде чем ему разрешат спуститься в царство Аида в поисках Эвридики. Эней проникает туда благодаря колдовству. Жители Ада, Чистилища и Рая у Данте не покидают своих потусторонних обителей, чтобы рассказать живым о своей судьбе. Чтобы узнать, что с ними происходит, поэт должен сам посетить мир иной под предводительством Вергилия — духа, ибо на земле он давно умер, а затем жительницы небес Беатриче.

Да, но линия, разделяющая два мира, вовсе не такая уж четкая у народов, исповедующих анимизм, то есть верящих в заботливое присутствие умерших предков, которые находятся где-то рядом с домом или деревней, хотя их и не видно. В протестантском христианстве для них нет места, и никто не обращается к умершим с просьбой о заступничестве. Однако католичество, кото­рое призывает верить в общение святых и провозглаша­ет все новых людей святыми и блаженными, полагает, что эти добрые духи не отделены от живых непреодоли­мой границей. Поэтому польские Задушки — великий ритуал общения, — хотя и восходят к далеким временам языческого анимизма, получили благословение Церкви.

Мицкевич верил в духов. Правда, в ранней юности он был вольтерьянцем и будто бы смеялся над ними, но в то же время, даже переводя «Жанну д’Арк» Вольтера, выбрал сцену изнасилования Жанны и адских мук виновников этого деяния. А уж «Баллады» и «Дзяды» могли бы стать настоящим учебником по духоведению. Да и впоследствии разве не советовал он действовать при жизни, ибо «духу очень трудно действовать без тела»? Не говоря уже о буквально истолкованных им рассказах о переселении душ в животных в наказание, что он, видимо, почерпнул из народных верований или из веры каббалистов в реинкарнацию.

Обряд Дзядов, заимствованный из Белоруссии, особенно сильно свидетельствует о взаимозависимости живых и умерших, ведь живые призывают духов, предла­гая им самую земную вещь — пищу. В «Дзядах» Мицке­вича, и не только в них, два мира взаимопроницаемы — в них нет ничего общего с бесповоротностью царства Аида.

Люди один за другим уходят, оставляя нас с вопросом, существуют ли они дальше, а если да, то как. Это означает, что пространство религии соседствует с пространством истории, понимаемой как цивилизационная преемственность. Например, история того или иного языка представляется как страна, где мы встречаемся с нашими предшественниками — теми, кто писал на нашем языке сто или пятьсот лет назад. Поэт Иосиф Бродский даже говорил, что пишет не для потомков, но чтобы угодить теням своих поэтических предков. Может быть, литературные занятия — это не что иное, как постоянное совершение обряда Дзядов, призывание духов в надежде, что они на мгновение обретут тело.

Некоторые имена в польской литературе я вижу отчетливо, ибо отчетливо прослеживается влияние их трудов, другие — хуже, третьи вовсе не хотят появляться. Но ведь я занимаюсь не только литературой. Мое время, двадцатый век, обступает меня множеством голо­сов и лиц людей, которые жили, с которыми я был знаком или слышал о них, а теперь их нет. Иногда они чем-то прославились, попали в энциклопедии, однако забытых больше, и они могут лишь воспользоваться мною, пульсированием моей крови, моей рукой, держащей перо, чтобы на мгновение вернуться в мир живых.

Работая над «Азбукой», я иногда думал, что при описании каждого персонажа следовало бы глубже вникнуть в его жизнь и судьбу, вместо того чтобы ограничи­ваться самыми поверхностными сведениями. Мои герои появляются в мгновенной вспышке, часто в одной не слишком важной подробности, но они должны довольствоваться этим, ибо лучше хотя бы так вырваться из забвения. Впрочем, возможно, моя «Азбука» написана «вместо» — вместо романа, вместо эссе о двадцатом веке, вместо воспоминаний. Каждый из упомянутых в ней людей приводит в движение целую сеть взаимо­связей и взаимозависимостей, собранных воедино дата­ми моего столетия. В конечном счете я не жалею, что как бы нехотя бросал имена и фамилии и возводил немногословность в ранг добродетели.

(фрагмент из книги Чеслава Милоша "Азбука")