«Abecadło» («Азбука») — один из поздних текстов Чеслава Милоша — создан в форме энциклопедического словаря. В сделанном по прошествии ряда лет предисловии Милош отмечает: «„Азбука“ создавалась вместо романа или на грани романа, в духе моих постоянных поисков „формы более емкой“. Мне подумалось: почему бы не испробовать форму, к которой я до сих пор не обращался? Она дает свободу, ибо не гонится за красивостью, но фиксирует факты».

Милош — человек формы, один из немногих, кто остро ощущал парадоксальность отношений языка и текста с миром. «Поэзия есть страстная погоня за дей­ствительностью» и процесс «заключения» мира в слова всегда связан с выбором формы, способной вместить в себя многоплановость и многообразие бытия. Одна­ко никакая форма, как и сам язык, не соразмерна реальности. Литература создает иллюзию зеркала, и реализм в литературе — это всегда «как будто» реализм. Все попытки сказать то, что действительно значимо и не расходится с тем, каков мир «на самом деле», за­вершаются одним и тем же: вновь и вновь язык и культура возвращают поэта, словно отбившуюся от стада овцу, в пространство выработанных ими литературных форм и конвенций. В «Нортоновских лекциях» Милош в этом контексте отмечает: каждая жанрово-ком­по­зиционная форма в культуре обладает собственным бытием — подобно грамматическим структурам язы­-ков, она априорно содержит в себе «серии предписаний», и это становится препятствием на пути «достижения словом мира». Поэзия, подобно птице, бьется о стекло языка.

На протяжении всей творческой жизни Милош пытался создать литературную форму, способную вобрать в себя жизнь, время и сознание. Она должна пребывать в пограничье между жанрами и способами речи, между поэзией и прозой, вне выработанных историей культуры конвенций. Отсюда и ее авторское определение: formа bardziej pojemnа — форма, способная «вместить» в себя более, нежели другие. Парадоксальная целостность текстов позднего Милоша создается в сопря­жении поэзии, эссеистики, отдельных замечаний и фрагментарных размышлений (Милош именует их noty), выписок из книг других авторов в форме «замечаний на полях прочитанных книг», пунктирно намеченных, но еще не написанных текстов («тем, отданных другим авторам»). О последних в «Придорожной собачонке» Милош говорит так: проще всего подумать, что я отдаю свои темы другим, потому что я стар и не су­мею ими воспользоваться. Однако этот простой ответ стоит дополнить. «Мои темы пригодятся тем, кто устал от испо­ведальной литературы, широко разливающе­-гося потока сознания, бесформенности повествования о себе».

По существу, все поздние тексты поэта посвящены проблеме самоопределения, или самопознания. «Азбука» — это также «путеводитель по себе», но для него Милош выбирает жестко определенную форму энциклопедического словаря и следует ее канонам. Действительно, в структуру «Азбуки» входит 200 статей, расположенных в алфавитном порядке. Как и в обычном словаре, имеющем определенную тематическую направленность (например, энциклопедическом, философском), в этой книге представлены тексты, очерчивающие границы одной темы: ХХ век в биографии Милоша и одновременно Чеслав Милош в истории своего века. Среди статей «Азбуки» — персоналии-портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства, размышления об этических категориях, философских понятиях, портретные зарисовки городов, стран и даже языков. Почему же именно фиксированная конструкция словаря оказалась способна отразить и вобрать в себя вехи интеллектуальной и духовной истории ХХ века — его трагедии, войны, смерти народов, научные открытия, важнейшие книги, личную судьбу поэта?

Словарь как композиционный и стилистический прием

Словарная форма — не единичный случай в литера­ту­ре. Несомненно, в культуре ХХ века наиболее воспроизводимая литературная ассоциация со словарем — это «Хазарский словарь» Милорада Павича («ро­манлексикон в 100 000 слов»). Здесь композиция словаря даже возводится в степень, поскольку это «словарь словарей о хазарском вопросе», состоящий из трех самостоятельных книг: «Красной», «Зеленой» и «Желтой». Каждая из них строится по принципу словаря, то есть состоит из статей, расположенных в алфавитном порядке.

Однако более убедительный контекст восприятия для милошевской «Азбуки» составят не роман-словарь Павича, а воспоминания, автобиографии, композицион­ной формой которых также стала система текстов, скрепляемая алфавитным расположением. Это книги польских писателей, публицистов Стефана Киселевского, Антония Слонимского и Густава Герлинг-Груд­зинского. Интересно, что все они датируются концом ХХ века и все, за исключением последней, созданы как автобиогра­фические словари воспоминаний. Не случайно А. Сло­нимский отмечал: «Когда я пишу о других, я, конечно же, имею в виду прежде всего самого себя».

Стилистический потенциал словаря как литературной формы предуготован спектром символических и культурных значений, стоящих за знаками азбука и словарь. Слова азбука и алфавит (польск. аbecadło и аlfabet) могут рассматриваться как синонимы, имеющие различное происхождение: первое есть греческое заим­ствование, второе — его славянская калька. Номинация азбука, образованная из названий первых букв (аз, буки), используется для обозначения системы базовых знаков какого-либо языка (нотная азбука) или символи­зирует основания некоторой области знания (азбука обще­ния). Азбука также есть книга элементарных знаний: учебник грамоты, букварь. Отсюда и англ. ABC book или польск. еlementarz.

Любой алфавит — это первичное приближение к сложному, поскольку он содержит знаки, число комбинаций которых позволяет говорить о возможности написания бесконечного числа письменных сообщений. Именно так человек, используя ограниченное число знаков своих языков, видит перед собой беспредельность текстового пространства культуры. Об этом в «Вавилонской библиотеке» Хорхе Луиса Борхеса. Биб­лиотека (метафора интеллектуального пространства, ноосферы) беспредельна, в ней нет двух одинаковых книг. Допущение того, что когда-либо будут исчерпаны все возможные комбинации двадцати с чем-то знаков одного языка, разбивается о реальность «зеркального» отражения текстов: переводы и переводы переводов, комментарии и комментарии комментариев, «интерполяции каждой книги во все книги». Добавим сюда, что любое сочетание букв, например d h c m r l c h t d j, обязательно будет иметь смысл, если не для одного человека, то для другого. По прошествии веков те же сочетания букв могут повторяться в том же беспорядке. Однако, будучи повторенным в другой точке истории, беспорядок вдруг становится порядком. Уверенность, что всё уже написано или когда-либо будет написано, «уничтожает нас или обращает в призраки». Так мы возвращаемся к точке, из которой происходит семантическая бесконечность мира: алфавит, элементарный код каждого из языков культуры.

Выбор формы словаря, как объясняет Милош, был предуготован даже не желанием, а ощущением необходимости создать текст, в котором отразился бы весь ХХ век. Роман о ХХ веке пишет тот, кто сам включен в пространственно-временные границы столетия и собст­венной книги. Модные техники наррации (от первого лица и о себе) не годятся для создания романа-репорта­жа — отчета о людях, событиях, идеях, трагедиях и радостях нашего столетия. Историческое повествова­ние и автобиография обладают атрибутом конечности. И только форма словаря создаёт эффект опространствленного времени. Изымая временную составляющую композиции, Милош создает многомерное пространство мысли о времени и культуре.

Априорное сомнение в истинности любых автобио­г­рафий стало второй предпосылкой «Азбуки». Все биографии, читаем у Милоша, в той или иной степени фальшивы. Их неистинность связана с тем, что жанр требует определенной логики изложения. Поэтому связи между отдельными эпизодами и событиями не те, что в действительности. Да и для того, чтобы осознать собственную жизнь в целостности, надо обладать возможностями Бога, взирающего на нас сверху. После прочтения автобиографии мы имеем скорее представление о раковине, нежели о живущей в ней улитке. Единственная действительная ценность биографий в том, что они позволяют нам войти в эпоху, вместившую данную жизнь. Как отмечает в предисловии к своему «Алфавиту» А. Слонимский, в словаре преодолевается конвенция описательных автобиографий, которая для современного читателя уже стала «балластом». Форма словаря позволяет обойти необходимость говорить обо всем по порядку, а сразу переходить к главному — мыслям, людям, состояниям сознания.

Словарь — понятие, которое связано с азбукой по принципу дополнительности. В символическом значении словарь есть механизм упорядоченности безгранич­ного универсума. Форма словаря позволяет сохранить ощущение множественности и бесконечности жизни, ведь чтение нелинейной структуры может начаться с любой статьи, благодаря чему мы можем продвигаться по книге в любом направлении.

«Азбука» как система локусов

Хелена Заворская определяет текст Милоша как «собрание знаний в алфавитном порядке» («alfabetyczny zbiуr wiedzy»). О чем это знание? С большой степенью условности в «Азбуке» можно выделить ряд «точек», к которым обращены воспоминания и размышления поэ­та. В сеть его жизни вплетены точки физической реальности, люди, персонажи интеллектуальной истории (этические категории, абстракции, религии, языки, книги). Все они существуют в форме знаковых репрезентаций — текстов различной степени «развернутости». Милош пишет: города, страны, языки, люди постепенно «оседают» в нас, приобретая новый смысл и становясь текстами. Каждая точка мира имеет пространственное измерение и определенную степень дискретности. Трансформируясь в текст, она становится локусом нашей памяти.

ХХ век предстает в «Азбуке» как мозаика локусов различной онтологической природы: есть мир физический, но есть и его «оборотная сторона» — мир идей и универсалий. Физический мир представлен в словаре описанием стран, городов, пейзажей. Референты отобра­жения в статьях о языках, религиях, идеях, напротив, не имеют отчетливой пространственной локализации. Скорее, их системой определяются границы этапов интеллектуальной истории.

Мозаика локусов упорядочивается не только алфавитным порядком, но и по второй оси. Все упомянутые в книге люди, места, события, тексты, идеи собираются вместе сознанием автора, становятся знаками его способа мышления, очерчивают границы его индивидуальной картины мира и, в этом смысле, также обретают локальность.

Структурирование словарных статей «Азбуки» по темам — одна из стратегий передвижения по этой книге. Начну с парадигмы статей, посвященных точкам физического пространства. В отличие от своих предков, никогда не покидавших границ родного уезда, Милош — человек мира. Из номинаций, которые в «Азбуке» становятся заглавиями текстов или в них упоминаются, выстраивается сюжетная биографическая линия. Вильно (детство и университетская юность Милоша) — Варшава (воспоминания о жизни в оккупации) — Париж, Бри-Комт-Робер (первая эмиграция) — Вашингтон, Лос-Анджелес, Беркли, Коннектикут (вторая эмиграция Милоша) — вновь Польша, Краков (последнее земное пристанище).

Только на первый взгляд это локусы физического пространства. На самом деле, память хранит их в виде символов, которые при «прочтении» разворачиваются в тексты. Так, символической репрезентацией Вильнюса становится совмещение времен, языков и культур. Феномен этого города в том, что у него нет прошлого, он существует в одновременности «сегодня» и «вчера». Это возникшее в юности ощущение Милош вновь испы­тал в 1992 году, побывав в Вильнюсе после пятидесятилетнего отсутствия. Знак этого города — исключительная культурная множественность и «плодовитость» («wyjątkowa kulturalna płodność»). Вильнюс всегда «колебался», «наклонялся» от одной культуры к другой. Однако его языки, религии, архитектурные стили не сменяли друг друга, не уходили в прошлое, но оставались, создавая все новые пересечения-тексты. И этот мультикультурный потенциал позднее обнаруживается в творчестве всех, кто провел в Вильнюсе свою юность.

Как «пространство пересечений», но теперь уже пейзажей, Милош вспоминает Беркли — второй по значимости город в его творческой биографии. Здесь вновь момент настоящего (виды Калифорнии — «экстракт американских просторов и человеческого одиночества») срастался с памятью о прошлом: литовскими пейзажами. Символом Коннектикута выбрано ощущение ухода («przemijalność»), связанное с осенью. С этим местом ассоциируются люди, которые в момент написания «Азбуки» уже стали тенью: Иосиф Бродский (Милош останавливался в его доме в Коннектикуте), профессор из Вильно Манфред Кридль, литовская знакомая Толя Богуцкая, в которую Милош когда-то был немного влюб­лен и которую здесь, в Америке, встретил уже как изве­стного психиатра.

Для репрезентации бульших по пространственной протяженности локусов — стран, государств — выбира­ется и более сложный способ отображения: символизация через систему бинарных оппозиций. Так, Америка (речь о США) — это пространство, где остро ощущается наличие «оборотной стороны» («przewrotność»). Доброжелательность людей странным образом оборачивается одиночеством каждого человека, богатство соседствует с нищетой, за спиной демократии маячит потенциальный тоталитаризм. Только выходец из Старо­го Света, — пишет Милош, — может в полной мере осознать, насколько эта страна актуализировала в ХХ веке «новое измерение пространства» («nowy wymiar») — творческий потенциал человека. Если в начале столетия интеллектуальный и культурный центр мира — это «старая» Европа, Франция, то в середине века художники, музыканты и писатели стремятся попасть в Америку. Поэзия, которую в Западной Европе к этому времени уже воспринимали как вид эдакого диковинного занятия (создание стихов, например, в одном ряду с нумизматикой), нашла страстных почитателей в университетских кампусах. Западноевропейские поэты через переводы обретали популярность и известность прежде всего здесь, в Америке. Именно она открывала поэтам и возможность получения Нобелевской премии. В этом контексте Милош говорит, в частности, о себе и И. Бродском.

В той же мере амбивалентно отношение к Франции. С одной стороны, — отмечает Милош, — гимназия и университет воспитали в нем «западный снобизм», ощущение магнетической притягательности французской культуры. Но когда он оказался в послевоенной Франции в качестве политического эмигранта, на первый план вышел совсем другой образ: страна, где интеллектуальная элита с недоверием смотрит на талант чужестранца.

В качестве пространственных локусов Милош рассматривает не только «точки» физического пространства, но и ментальные «объекты» — языки и абстрактные идеи-понятия. Любой язык, в особенности родной, материнский, становится домом человека: «Język jest <…> moim domem, z ktуrym wędruję po świecie». Милош считал, что место его рождения — это сначала польский язык, а потом уже Литва. Отсюда определение отношений поэта и языка: «zadomowienie w języku», существование внутри языкового дома. Отсутствие языка, на котором пишешь, есть своего рода бездомность, которая неуклонно ведет писателя к самоубийству — физическому или духовному. «Укорененностью» в польском языке Милош объясняет, почему он не может писать на языках, ставших его «второй отчизной» — французском и, особенно, английском. «Мое мышление очень тесно связано с коконом того языка, в котором я родился», и «чем дальше меня заносило (а Калифорния, надо полагать, находится достаточно далеко), тем больше я искал связующую нить с прежним собой», со свои­ми истоками, с родным языком.

Внимание к языкам — следствие особенностей лингвистической биографии самого поэта: необходимости в течение жизни осваивать пространства все новых систем коммуникации. По замечанию Т. Венцловы, Ч. Милош, как и И. Бродский, был поэтом, сущность ко­торого определялась жизнью на границе языков. В этом смысле, к нему приложимо определение кентавр: «Они были кентаврами — одновременно существовали в рамках двух систем, двух государств, в двух языках, двух временах <…>».

В «Азбуку» включены заметки о польском, английском, французском и русском языках. И вновь, как в случае с локусами физической природы, пространство каждого языка репрезентируется через собственный образ. Французский язык дает почти физическое ощущение классической соразмерности и ясности литературного стиля («klasycznа rуwnowagа i klarowność»), что являлось предметом постоянных творческих поисков Милоша. Русский язык ассоциируется с «силой и семантической плотностью» строк Александра Пушкина: они живут в памяти, словно вырезанные на века резцом скульптора.

Язык выполняет функцию локуса также и для всего человечества. Язык есть отдельная страна, в которой пространственное измерение более значимо, нежели временнуе: не будучи современниками Мицкевича, мы встречаемся с ним в польском языке. Если язык — условие существования человека, тогда смена языка, как и любого локуса, влечет за собой не только расширение границ мира, но и, в определенной степени, трансформацию нашей индивидуальности («меняя язык, мы становимся другими»).

В парадигму языков «Азбуки» включаются не только вербальные системы коммуникации. Неоднократно Милош упоминает о символизме языка вильнюсской архитектуры или языке вещного мира, посредством которого с нами говорят Бог и Природа, приоткрывая для нас бесконечное многообразие реальности.

В милошевском словаре многочисленны статьи о поэтах и писателях, философах, художниках, людях науки. Формально не все они принадлежат ХХ веку, но это имена тех, чьи идеи век считал для себя крайне значимыми. Даже выборочным перечислением имен, включенных в указатель статей «Азбуки», создаются границы огромного интеллектуального и художественного пространства — «второго измерения», «оборотной стороны мира». Из мира литературы это Ф. Достоевский, Ш. Бодлер, М. Домбровская, Овидий и Гораций, О. де Бальзак, Р. Фрост, Г. Миллер и др. Из философов и логиков — Ж. Маритен, Дунс Скот, А. Тарский, А. Шопенгауэр. В этой парадигме и те, кто своим рождением обязан семиотической игре, творчеству, кто был создан в языке и теперь продолжает свое бытие в культуре: капитан Немо, Адам и Ева или поэт Арон Пирмас (Первый), созданный воображением Теодора Буйницкого и Чеслава Милоша.

Следующий вид локусов «Азбуки» относится к наиболее парадоксальным. Это концептуальные понятия, идеи. Среди них Wiedza (Знание), Czas (Время), Cent­rum-peryferie (Центр-периферия), Okrucieństwo (Жесто­кость), Anielska seksualność (Ангельская сексуальность), Autentyczność (Подлинность), Nieszczęście (Несчастье), Wspуłistnienie (Сосуществование) и другие. С одной сторо­ны, абстракции лишены отчетливой пространственно-временнуй локализации в физическом мире, что, казалось бы, не дает нам права говорить о них как о локусах. С другой стороны, они — среда существования философа, «точки вхождения в мысль». Абстракции — это персонажи интеллектуальной истории. Большинство из них не имеют привязки к границам национальных языков и культур. Именно в этом смысле Милош говорит о «бездомности правды».

Концептуальные понятия образуют «внутреннюю келью» философа-поэта, которая всегда пребывает с ним, куда бы он ни перемещался во внешнем пространстве. Собственный вариант смыслового раскрытия абстракций есть способ локализовать сознание в культуре. Как результат, интеллектуальное пространство мира подобно системе сот, куда каждый из нас кладет мед мысли, открытий, наших дел, жизней.

Вот пример вхождения в понятие Любопытство (Ciеkawość). Мир — это лабиринт. Мы бесконечно открываем в нем новые детали, подробности, этажи. Но и он не стоит на месте: растет, развивается, пульсирует. Наш интеллект — как подзорная труба, которую можно использовать для увеличения или уменьшения. Язык и наука «редуцируют подробности жизни»: им интересны классы и типы, а не индивидуальное. Любопытство же рождает желание «дотронуться» до каждой детали, назвать и прожить ее. Любопытство позволяет открыть новый угол зрения: увидеть освоенные ранее взглядом и мыслью вещи как неизвестные. Но, к сожалению, любопытство человека и его стремление к познанию не являются для Творца достаточным доводом против смерти.

Эфемерность (Znikanie) — идея, которая, как считал Милош, предопределила философию его творчест­ва. Вещи и люди переходят за невидимую линию, разделяю­щую два мира («ziemskie i pozaziemskie»). Все подвластно закону, по которому ничто не остается, но все уходит. Единственный способ остановить уход мира — зафиксировать прошлое в знаках. Мой текст об ушедших, — пишет Милош, — это возможность обеспечить Присутствие неприсутствующего («Obecna nieobecność»).

К понятию Anus mundi Милош особенно часто обращался в последние годы жизни («Ужас — вот правда мира живых существ, цивилизация же пытается скрыть эту правду»). Он задается вопросом, почему жизнь отрицательно относится к смерти. Тело, покуда может, противопоставляет ей тепло циркулирую­щей крови и биение сердца. Стихи о гармонии, радости, которые пишутся в оккупированной Варшаве, — это бунт человека против смерти и уничтожения. Это мысль о том, что anus mundi — состояние временное, а далее придут покой и гармония (что, впрочем, очень сомнительно).

Роль локусов выполняли для Милоша даже отдельные книги, которые, как он пишет, делают нас «многомер­ным существом» («istota wielowymiarowa»), подобным многоэтажному зданию (в этом смысле употребляется определение «budujące lektury»). Так, романы Достоевского актуализировали и укрепляли интуитивное ощущение того, что спокойная и твердая Вера в Бога недостижима. Балансирование между верой и неверием, эрозия веры, необходимость сомнения заложены в самой природе человека: сопряжением тела и души, жизни и ухода в вечность. Твердая вера, считает Милош, редкий дар. Да и истинно ли верит тот, кто не сомневается?

Само пространство культуры становится домом того, кто мысль и возможные миры литературы счи­тает не менее реальными, чем мир физических форм: «Я был жителем идеальной страны <…>. Она была соткана из старых переводов Библии, церковных песен, Кохановского, Мицкевича, из современной мне поэ­зии».

Словарь как модель семиозиса

Алфавитный порядок — лишь внешняя, формальная организация «Азбуки». Разнесение текстов по тема­тическим парадигмам — организация, «навязанная» исследователем. Наше сознание использует иную, единственно верную идею упорядочивания любого рода действительности — ассоциации. «Азбука» и существует в виде семантической сети текстов. Внутренними ссылками в словаре создаются «узлы», позволяющие переходить от одного концептуального представления к другому. Не случайно первая статья носит название «А все-таки» («A przecie»). Все-таки — не вводное слово, а оператор ассоциативного мышления: думаешь о себе и в каждую минуту ищешь связь с собой давним, с детством или с теми, кто тебя окружает. Каждое воспоминание мгновенно рождает сеть переходов к другим воспоминаниям. Любые попытки линейной организации мысли сразу же прерываются помысленным по ана­логии этим самым «а кстати». Ассоциации дают возможность «пересекать» разноуровневые пространства мысли. Одновременно, отмечает Милош, они позволяют выйти за границы «стадного мышления», которое в нашем столетии известно под именем «политкорректность».

Будучи формально словарем, «Азбука» актуализирует модель семиозиса (семиосферы) — пространства пересечения языков и текстов культуры. Ее семантичес­кая структура выстраивается бинарными оппозициями, создающими границы авторской мысли. Среди основных оппозиций книги: вера — неверие, анонимность — авторство, исчезновение — зафиксированность. При этом мысль остается подвижной структурой, в которой семантический центр и периферия постоянно занимают новые позиции. Можно допустить, что центральной точкой каждый раз оказывается то понятие, которому посвящена статья. Именно оно для своего раскрытия переорганизует остальной массив словаря. Так, Эфемерность интерпретируется через Подлинность, Время, Правда, Язык, Знание и др. Так создается пейзаж мысли — пространство концептов, карта возможных передвижений по этому пространству, где система пред­ло­­женных Милошем глосс есть инструмент для преодо­ле­ния его бесконечности. Описание «биографий» отдельных концептов, а затем их перекрещивание создает эффект лабиринта, где каждый концепт, пройдя путь интерпретации через все другие абстракции, начинает интерпретироваться через самого себя.

Ассоциативные связи и постоянные перемещения понятий в новые парадигмы создают важнейший атрибут пространства мысли: его недискретность, конти­нуальность. Память пожилого человека, — пишет о себе Милош, — подобна дому, который распахнут для голосов людей, мыслей тех, кого знал лично или с кем сближался по книгам внутри языка и культуры. Память — пространство, где сплетаются люди, события, языки, тексты. В этом контексте поэт говорит о страхе перед утратой самотождественности, связи с самим собой давним.

Вопрос о том, насколько наблюдаемыми делает Милош систему локусов своей памяти, содержит парадоксальную неоднозначность. С одной стороны, Милош-поэт, равно как и Милош-философ, пишет о необходимости «достичь словом мира» («uchwycić rzeczywistość»). Предпосылкой того, что слово когда-либо сольется с вещью, станет одним целым с тем, что оно отражает и отображает, — предпосылкой этого станет наше внимание к деталям жизни, присталь­ный и очень доброжелательный взгляд на природу и людей (uważność). А далее детальное описание вещи (ее иконическое воспроизведение в языке) будет рождать у читателя отчетливое ощущение единения с миром (wspуłistnienie). Милош пишет: становясь в восприятии и описании одним целым с горой, цветком, пролетающей птицей, мы пережи­ваем состояние явленности мира, его эпифании.

С другой стороны, в «Азбуке» Милош не столько воспроизводит реальность, создавая иконические картинки мира в его «подробностях», сколько эти подробности индексирует, упоминая голоса людей, ощущения, детали архитектуры городов и пейзажей: «Мои герои появляются в мгновенной вспышке, часто в одной не слишком важной подробности», хотя, возможно, стоило бы говорить «вглубь», детально. Хотя все же это не «чистые» индексы, подоб­ные тем, что составляют списки имен и вещей. Индексом у Милоша отмечен не конкретный референт, но состояние, мысль, идея. Так, за именем Бодлера стоит «пограничье веры и неверия», а Сведенборг помогает выйти в пространство размышлений о необходимости возрождения ренессанского способа познания: единения науки и интуитивного (мистического) прозрения. А значит, речь идет об индексаль­но-символических знаках, каждый из которых можно развернуть в дескрипцию или нарратив. Милош отмечает: за каждой моей страницей стоят другие, потенциальные, которые могли бы быть написаны.

Так есть ли парадоксальное противоречие между авторской установкой «вобрать мир в слова» и стилистической практикой индексирования подробностей? Его нет, поскольку истинные референты отображения в «Азбуке» — это «объекты» интеллектуальной истории человечества: идеи, концептуальные понятия. В силу того, что они лишены физической формы существования, их невозможно описать. Милош прав, говоря о том, что метафизические слова превращаются в «этикетку», закрывающую пустоту. Абстракции закрыты надежным панцирем, недоступным мышлению и языку: «są opan­cerzone przeciw rozumowi». Дескрипции и вербальные описания здесь бесполезный инструмент.

И всё же мысль поэта находит способ заглянуть сквозь защитный «панцирь» в сердце абстракций. У Ми­лоша звучит: любое понятие может быть «вписано» в пространство физического мира и человеческого восприятия. Что стоит за словом сосуществование? Ничего, если ты употребляешь его как философ, говоря о необходимости «ощущать единение с миром в каждой минуте». Но как и что именно надо ощущать? Если ты поэт, то ты переводишь абстрактное в режим реального бытия — данной тебе минуты. Представь: ты пишешь о дожде, туче, дереве. Где на самом деле все они существуют? Парадоксально, но они возникают в моменте письма, в минуте перевода вещной реальности в знаки наших языков. Отсюда, в другом милошевском тексте: «единственным доказательством того, что панна Х существует, есть то, что я о ней пишу» («To lubię»). Лист бумаги живет в одновременности с деревом, возникшем на этом листе. Внимательно посмотрев на собственную запись, обнаружишь, что и ты сам (твое сознание, мысли и ощущения) существуешь внутри этой же картины. Теперь ты не сможешь перечислить ничего, чего бы там не было: время, пространство, земля, мысли, люди. Все на этом листке бумаги! Вот это и есть сосуществование, или невозможность быть в отделенности от всего, что есть.

Визуализация абстракций («телесность» образа) — отличительная черта «мыслящей» аналитической поэзии и, как считает Милош, перспективная линия современной философии и теологии. Милош очень точно ощутил движение современной философской мысли: от универсалий — к миру вещей, от «отсутствующего присутствия» к явленности в языке.

Еще в одном смысле можно говорить об исполь­зовании иконического способа отображения в мило­шевской «Азбуке». Это воспроизведение движения своей мысли, характера ассоциирования, направления взгляда.

Возможности словаря как художественной формы

Словарь — форма, к которой, как считает Милош, он смог приблизиться только в старости. Пожилой возраст позволяет человеку быть открытым миру: слушать и слышать мир, не концентрируясь, как в молодости, на самом себе. С течением времени поэту даруется ясность мысли, умение заключить мир в прозрачную архитектурную форму, которая, в итоге, возместит теплоту и яркость эмоциональных красок^[24]. Обретение такой формы (а у Милоша это не только словарь, но и, как в «Саде наук», письмо в технике комментариев-маргиналий) сродни обретению свободы мышления. Литература не должна быть эмоциональной репрезентацией здесь и сейчас происходящего. Объективность отображения достигается лишь в случае дистанции между говорящим, текстом и отображаемым объектом («dystans po­między światem a wypowiedzią»). Следствием такой установки становится рождение стиля, для обозначения которого Милош использовал понятия «стерильный», «обнажённый», «очищенный».

Имея дело со словарем, и читатель, и автор, пишет Милош, балансируют между многогранностью правды и ее упрощением. С одной стороны, предельная редукция сказанного: алфавитная систематизация материала. С другой стороны, собрание словарных статей — «потенциальная» (то есть еще не написанная, пока не развернутая) «повесть о нашей современности и нашей цивилизации». Форма словаря — единственная возможность упорядочить жизнь и одновременно сохранить не только ощущение ее целостной бесконечности, но и множественности отдельных дискретных фрагментов. Словарная форма — еще один способ подчеркнуть значимое для Милоша положение: человек живет прежде всего в пространстве языка, культуры, памяти, а не в том, что мы привыкли именовать физической реальностью.

В этом контексте словарь с его упорядоченностью говорит о возможности приближения к мимесису. «Азбука» Милоша — это иконический знак мира, культуры. В пространстве этого текста автор и читатель связаны общей целью: догнать ускользающий и постоянно обновляющийся смысл вещей.

Форма словаря в равной степени предоставляет свободу и тому, кто его пишет, и тому, кто его читает. Руку автора направляет память, в которой люди, вещи, события, мысли связаны ассоциативными переходами, а не хранятся в жестко зафиксированных логикой парадигмах. Автор — одновременно и наблюдатель истории, и ее участник: его биография — судьба в «клубке сплетенных судеб» не только своего столетия, но и судеб своих предшественников в литературе и интеллектуаль­ной истории. Поэтому у писателя нет времени, чтобы доводить сказанное до стилистического совершенства (сyzelowanie). Поэтому атрибуты словаря как художественной формы — стилистическая дистилляция и редуцированность, или выборочность отображаемых объектов. Милош отмечает: кому-то сама выборка (словник) может показаться случайной, но она не случайна для него. Читателю же предоставлена возможность выбора стратегии чтения: по порядку или выборочно, тематически или передвигаясь по внутрисловарным ссылкам, прокладывая маршруты в гипертекстовом пространстве. У Милорада Павича: «…чем больше ищешь, тем больше получаешь; так и здесь счастливому исследователю достанутся все связи между именами этого словаря».

И одновременно «Азбука» — это книга о самом Милоше, его «интеллектуальная биография», не требующая хронологии, попытка самоопределения (a search for self-definition). Что значит для Милоша — быть Милошем? В автобиографическом словаре этой проблеме посвящена отдельная статья («Autentyczność»): «Я всегда боялся, что притворяюсь кем-то другим, не тем, кто я на самом деле». Человеку крайне трудно обнаружить зафиксированную точку — себя самого, пребывающего вне стилистических влияний, «утвержденных» культурой форм и традиций, заимствованных направлений мысли. В качестве художественной формы словарь позволяет авто­ру не столько пунктирно наметить границы памяти, сколько очертить аутентичность —обозначить свое место в культуре. Это происходит в тот момент, когда Милош пишет о тех, с кем его мысль звучала в унисон или в одной тональности: Уильяме Блейке, Симо­не Вейль, Оскаре Милоше.

Несмотря на кажущуюся закрытость (от А до Я, или от A до Z в оригинале) словарь — открытая книга, текст, идеальная структура которого всегда «чуть впереди своего автора»; текст, смысловая потенция которого больше того, что в нем актуализировано. Словарь как интеллектуальная биография пишется не сразу, а с возвращениями: «…разные мои прозаические произведения складываются в своего рода мозаику — роман о двадца­том веке».

Действительно: в 1997 году «Abecadło Miłosza» («Азбука Милоша»), в 1998 году «Inne Abecadło» («Другая азбука»), в 2001 году «Abecadło». И даже с уходом Мило­ша его словарь не стал закрытой структурой. Он открыт для комментариев и переводов, для чтения на разных языках, для читательских заметок на полях. Каждый из нас прочтет эту книгу, опираясь на свой текст памяти, на свою «азбуку». И по мере роста «словаря» нашей жизни будет расти и книга Милоша.

Елена Бразговская