ЖАРА

Румата бежал за Пампой и кричал. Но Пампа не слышал. Споткнувшись, Румата с размаху полетел в лужу, а когда встал, весь мокрый и в грязи, ворота за Пампой уже закрылись. Румата знал: за воротами рота лучников и они превратят Пампу в ежа.

— Плохо прыгаешь, Лёня, потренируйся!

— Послушайте, в этой амуниции особо не прыгнешь. Давайте наденем пластиковые дубли, план-то общий.

— Никаких дублей не будет, тренируйся.

— Но это невозможно, этого ни один каскадер не сделает.

— А я говорю: Румата прыгнул и ты прыгай.

Спорить бесполезно.

На огромной лестнице, ведущей к кострам, изнывает от жары массовка в черных суконных рясах. Они должны подниматься с вязанками дров и класть их в костер, но совсем в другом кадре, зачем их вызвали вообще не понятно.

— Массовке перерыв до вечера, репетирует Леонид Исаакович, все незанятые в репетиции свободны.

Клименко висел на кране, поначалу держа Лёню на крупном плане, Лёня разбегался, кран уходил в сторону и снимал сбоку, как Лёня валится в лужу, потом приближался, Лёня вставал и утирал грязь с лица, глядя на ворота.

Юра Оленников вел репетицию, я писал на видео, после каждого прыжка подбегали с полотенцами костюмеры.

Когда же он сорвется?

Но Леонид Исаакович разбегался и снова прыгал.

Объявили обед, потом еще час Лёня отдыхал. Потом записали еще три дубля — три хороших дубля, между которыми шло полное переодевание, так что три смены костюма были изгвазданы.

На площадку пришел Герман.

— А почему массовку отпустили?

— Массовка все отрепетировала, готова к съемкам, но через четверть часа уже конец смены.

Таким спокойным я его, кажется, прежде не видел.

— Лёня, получилось?

— По-моему, да, — скромно и уверенно сказал Ярмольник.

— Давайте посмотрим.

Герман сел к монитору.

— Лёшка, какой дубль лучший?

— Наверное, третий.

— Давай показывай сначала. Лёнечка, присядь, пожалуйста, вместе посмотрим.

Оленников куда-то ушел, и чехи разбрелись, и Клименко нет. Я разве перерыв объявил? Что-то не пойму.

— Лёша, не спи, включай.

Пошел дубль, Герман смотрит. Ярмольник курит.

— Так Лёня, здесь хорошо взглянул, вот и сейчас — хороший кусочек, так побежал, молодец, точно, прыгнул… прыгнул херово, но это не страшно, потому что…

Никто так и не узнал, почему «это не страшно». Лёня втоптал окурок в грязь и абсолютно ровно сказал:

— Я хорошо прыгнул, Алексей Юрьевич.

— Нет, Лёня, плохо.

— Нет хорошо.

— А я говорю… — взревел Герман и начал подниматься из кресла, — ты прыгнул херово, чудовищно, уродски, никак…

— Да ни один каскадер… — Ярмольник взял на голос.

— Молчи, бл*дь, мне про своих каскадеров! Я говорю, ты прыгнул херово, потому что Румата, придурок ты этакий, прыгнул не так, потому что не надо со мной спорить, потому что это мои — и он несколько раз ударил себя по лбу кулаком, — мои сны, понимаешь! И прыгнул ты херово.

— Хорош орать на меня, тут дохнешь часами, в этих кандалах ныряя рожей в лужу, а он там лежит себе в своих снах, бл*дь! И я тоже орать могу и страшным быть, и не надо мне здесь про сны, сядь вот в кресло и репетируй, а не стажеров мне подсовывай, я не к стажерам шел сниматься.

— Заткнись немедленно!

Я оглянулся: на площадке, кроме нас троих, не было никого, даже Кармалиты, и только я торчал непонятно зачем, наблюдая этот трепетный поединок в русском духе, но мне никто не сказал «стоп», и запись еще шла, и пока режиссер на площадке, я не имею права уходить. А Герман уже палкой замахнулся.

— Я тебя, гад, под суд отдам!

— Палку не сломай, на мне все железо настоящее и мечи — тоже! И вообще, хватит, пусть адвокаты грызутся, я улетаю в Милан к семье, первым рейсом, снимай свое кино без меня!

— Напугал! Я тоже улетаю, в Ленинград, понял, и будешь платить неустойку, и прощения придешь просить.

Я не думал, кто был прав, кто нет. Герман — человек пожилой, Лёню тоже понять можно. Домой хотелось всем и давно, так что разъедемся, и неплохо.

Лёня ушел, и Герман брел с палочкой вниз. На видике проигрывался финал третьего дубля, где Лёня действительно хорошо прыгнул. Но Герман, видимо, уже совсем другое что-то придумал вместо этого прыжка. Да чего уж теперь.

Я потащился с площадки с кассетой. Из теней выныривали коллеги.

— Ну что, ну что?

— Что-что, домой поедем, вот что.

Хотелось зайти к Юре, спросить, куда его унесло, и тут я столкнулся с Германом. Рядом шел Виктор Михайлович Извеков и внимательно слушал Алексея Юрьевича, который чрезвычайно вежливо и деликатно излагал ему суть их с Леонидом Исааковичем разногласий:

— Понимаешь, Витя, я ему говорю: ты не хорошо прыгнул… — Герман увидел меня. — Лёшка, вот ты же там был, скажи — правда Лёня плохо прыгнул?

Меня взяли в свидетели, причем непонятно, в свидетели защиты или обвинения, все спуталось. Лёню я глубоко уважаю, а Германа не имею права подставлять из цеховой солидарности и элементарной благодарности, что я мог сказать?

— Я не буду ничего говорить, не могу, Алексей Юрьевич.

Я почувствовал себя героем; было, честно признаться, тошно.

Герман молча и без выражения посмотрел на меня, развернулся и пошел.

Извеков наклонился ко мне.

— Что у них там стряслось?

— Я же сказал… Ну, Герману не понравилось, как Лёня прыгнул.

— Но это естественно, он же по-своему видит, просто не договорились еще.

— Да, — говорю, — не договорились, кажется.

— Понятно, пойду улаживать.

Полночи через площадь между двумя отелями метались Виктор Извеков и Светлана Кармалита. Первый действовал уговорами, вторая вела себя решительней: попросту разбирала уже собранный чемодан Ярмольника и не давала собирать вещи Герману.

А мы с Оленем сидели и пили, глядя на эту беготню, и я думал: если пуповина, порвавшаяся с одного конца в ночном Хельфштине, когда встал на дыбы конь, еще продолжала как-то удерживать меня, вцепившегося в нее рукой, то теперь она порвалась окончательно — Герман меня отсек. Я, как ему казалось, его предал.

Водитель Франтишек, видимо, настолько привык к опозданиям Тани Деткиной, что как только она появилась, быстро сел за руль и помчал, догоняя остальную группу. Он не знал, что накануне я взгрел Деткину, и в этот день она не рискнула опоздать. Когда я пришел к отправке, никого уже не было. Я посмотрел на часы: еще три минуты есть в запасе, странно. Пошел к хозяину отеля.

— Группа уехала?

— Уехала — всё в порядке. Неужели будете работать в такую жару?

— Да, жарко, а автобус какой-нибудь здесь ходит?

— Ну что ты, граница с Австрией — только пешком.

Здорово влип. Вот будет забавно: Герман с Ярмольником помирятся, а я не приеду.

— Ну а велосипед у тебя есть?

— Есть.

— Дай до вечера.

Тут только он сообразил, что «умывальников начальник и мочалок командир» не уехал на площадку. И выкатил мне велик.

Я поехал с горки на горку по расплавленному асфальту, с недосыпа и похмелья. И даже не думал, как оправдать опоздание к началу смены. Вот доброжелатели поглумятся! Но в замке никого не было — наверное, спрятались всей группой, решили меня проучить. Или продолжается вчерашний вечер, когда все разошлись, а я в обморок упал и вот только теперь очнулся?

Появился человек в черном балахоне — зачем он здесь в такую жару? И еще один, и еще. Люди в рясах садятся на ступени лестницы, ведущей к кострам. Нет шныряющих повсюду членов съемочной группы, не слышно переговоров по рациям, нет рабочих в синих комбезах, эти люди в балахонах на лестнице смотрелись странно и страшно. Я покатил вниз на площадь.