Отрывок из книги.

...

Крокодил в Петрограде

...
VIII Тут, казалось бы, можно остановить рассказ о "Крокодиле": состоялась издательская судьба сказки, да и читателями он не был обижен, чего же еще? Но шло первое десятилетие советской власти, двадцатые годы, будто бы замечательно либеральные - по бытовавшей долгое время советской же легенде, и коммунистическая полицейщина, одну за другой захватывая все сферы и все этажи общественной жизни, добралась довольно скоро и до детской литературы, такой, казалось бы, невинно-периферийной. Зарубежная исследовательница советской детской литературы 1920-х-1930-х годов назвала свою книгу "Крокодилы и комиссары" - это название как нельзя лучше подошло бы для следующего раздела повествования о первой сказке Чуковского.

Тяготы гражданской войны, ужасающее положение петроградской интеллигенции, задавленной голодом и арестами, нарастающий идеологический и физический террор, по-видимому, отразились в новом замысле сказочника. Летом 1920 года Чуковский "придумал сюжет продолжения своего "Крокодила". Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди - в Зоологическом саду - а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Васильчиков спасает их". Этот замысел не был осуществлен, спасение на этот раз не состоялось.

Не случайно в первоначальных набросках к тираноборческому "Тараканищу" ("Красному Таракану" - согласно одному из ранних названий сказки), то есть почти сразу вслед за "Крокодилом", появились такие строчки:

      И сказал ягуар:
      Я теперь комиссар
      Комиссар, комиссар, комиссарище
      И прошу подчиняться, товарищи,
      Становитесь, товарищи, в очередь!

Разумеется, не могло быть и речи о включении этих строк в опубликованный текст сказки, они так и остались в рабочей тетради Чуковского. С середины 1920-х годов нападки на "крокодилиады" - и прежде всего на "Крокодила", их родоначальника, - вместе с громогласными требованиями запретить все сказки Чуковского приобрели шквальный характер. Никто из хулителей и запретителей не подвергал сомнению талантливость этих произведений, но и самая их талантливость рассматривалась как негативное качество: чем талантливей, тем хуже, тем опасней и вреднее. Мол, талантливость сказок Чуковского - что-то вроде привлекательной для читателей облатки, скрывающей ядовитую пилюлю буржуазности. Для обозначения всех тех ужасов, которые несут в себе эти сказки, было придумано и введено в оборот пугающее словцо "чуковщина" (созданное по образцу названий самых мрачных явлений отечественной истории: "бироновщины", "пугачевщины" или "распутинщины"). Борьба с "чуковщиной" стала знаменем лево-радикальной критики и педагогики.

К. Свердлова писала о "чуковщине" как об антисоветском сговоре "части писательской интеллигенции". Некоторые из ее инвектив уместней было бы предъявить не Чуковскому, а его предшественникам, традицию которых сказочник оспаривал "Крокодилом", - например, "культ хилого, рафинированного ребенка, мещански-интеллигентской детской". Другие обвинения - очень опасные по тем временам - способны озадачить нынешнего читателя: Чуковскому ставились в вину "боязнь разорвать с корнями "национально-народного" (в кавычках! - М. П.) (...) культ и возведение в философию "мелочей", нелепиц (...) неорганизованных ритмов "национальной поэзии" (снова в кавычках! - М. П.) (...) культ отмирающей семьи и мещанского детства..."