И дело не в том, что тема разговора, что называется, беспроигрышная - речь идёт о таких знаковых произведениях, как "Крокодил Крокодилович" Корнея Чуковского, "Сказка о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий" Владимира Маяковского, "Вот какой рассеянный" Самуила Маршака, "Золотой ключик, или Приключения Буратино" Алексея Толстого и "Волшебник Изумрудного города" Александра Волкова. Уникальность книги в том, что она полностью соответствует высказанным в ней же теоретическим положениям!

Известный киевский литературовед в год своего 75-летия сделал себе и читателям роскошный подарок. Всем известные сказки получили необычное и глубокое прочтение. Проясняются многие таинственные строки и намёки. При этом сказки рассматриваются в их единении с историей не только замысла, но и создания рукописи, прохождения книги по инстанциям. Особое внимание уделено оформлению.

Так и "Книги нашего детства" имеют свою историю - первое издание, 1986 года, вышло с купюрами. А в прошлом году престижную премию присудили Н.А. Теплову, автору обложки и дизайна для книги Мирона Петровского.

И это тот самый случай, когда не вызывает удивления указание: "Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы "Культура России". И тот самый случай, когда книга возвращает к детскому состоянию заворожённости словом и страницей! Исключительно полезное чтение, без преувеличения, для всех.

Вот и мы в предлагаемом книжном обзоре ещё обратимся к книге Петровского. Лично я, читая её, в очередной раз убедился в гениальности Маяковского, обратив внимание на потрясающую по простоте рифму, мимо которой раньше почему-то проходил:

Грязен он, по-моему,

как ведро с помоями.

Может быть, потому не замечал её, что времена были не помоечные?


Александр Яковлев
"Литературная газета", 21 марта, 2007

   © Александр Яковлев, 2007. 

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Впрочем, тут есть еще одна объективная причина (помимо тотального и преступного оглупления СМИ) - традиционная для советского государства маргинальность научной дисциплины, изучающей детскую литературу, ее "второсортность" и непрестижность. Очень хорошая причина, защитившая в свое время весь (или - почти весь) этот детский авангард от (в буквальном смысле) "смерти подобного" внимания литературных генералов. И очень плохая причина, по которой многие из нас, когда-то искренне любившие эту литературу, считают ее теперь "детской" и "совковой" - безнадежно для себя и своих детей устаревшей.

Что это не так, блестяще демонстрирует рецензируемое издание - изрядно промурыженная в советские (и не только) времена книга "выдающегося" (но "неизвестного" - такой вот парадокс) литературоведа Мирона Петровского. "Промурыженная" - это еще слабо сказано: его главный научный труд сначала не издавали лет двадцать, потом - в 1986 году - издали в изрядно кастрированном виде, потом - еще двадцать лет полной тишины (а теперь сами подсчитайте "удельный вес" именно советской власти в этой травле).

"Новинка" (правильнее будет сказать - НОВИНКА!) "Издательства Ивана Лимбаха" - полный текст книги Петровского - то, что доктор прописал в деле географического (скорее даже - геологического) освоения почти утраченного нами материка. Именно "геологического" (идущего вглубь, изучающего состав и происхождение образований), так как "география" книги не так уж широка - всего пять сказок. Зато каких - настоящих "шлягеров" советской литературы для детей…


Алексей Пасуев
"Питербук", 17 февраля 2007

   © Алексей Пасуев, 2007. 

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Три из пяти эссе рассказывают историю травли текста советской пропагандой. Кроме того, освещается история создания классических иллюстраций к текстам. Петровский показывает, как писатель и художник работают вместе над книжкой, которая мыслится не как иллюстрированный текст, а как единое произведение. Но главное - Петровский раскрывает, как теперь говорят, message каждого текста. Оказывается, что в самые мрачные годы в России почти незаметно для власти детская литература вела со своим - маленьким ли, взрослым ли - читателем речь о таких ценностях, которые никакого отношения не имели ни к одной из "священных коров" эпохи. Так что слова С. А. Лурье в послесловии к книге, где он сравнивает Петровского с Пушкиным ("…восславил свободу - в наш-то жестокий век") относятся скорее к героям Петровского - Чуковскому, Маршаку, Маяковскому, Толстому и Волкову. И именно "Книгам нашего детства" мы обязаны тем, что знаем это.


Вадим Левенталь.
www.prochtenie.ru, 21 ноября 2006
   © Вадим Левенталь, 2006.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Тема книги Мирона Петровского - детская книга 20-30-х годов 20 века. Культура наша в этот период, наследовавший "серебряному веку", достигла пика интеллектуальной и словесной раскованности….

Чуткий диагност и книжный "педиатр", "следователь" и исследователь детской книги, талантливый рассказчик, он сумел сделать свою книгу о других книгах увлекательным, интереснейшим чтением. Восстановленная после первого издания 1986 года, купировавшего некоторые идеологически крамольные места, чудно иллюстрированная страницами оригинальных изданий 20-30-х годов, "Книги нашего детства" - подлинный интеллектуальный бестселлер и нынешнего времени.


Владимир Яранцев .
"Книжная витрина", 18 декабря 2006 г.

   © Владимир Яранцев, 2006.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Самуила Маршака, Алексея Толстого и Корнея Чуковского, - читаются как увлекательный роман. Потому ли, что Мирон Петровский - блестящий литературовед и виртуозный стилист, или потому, что любимые книги детства не перестают трогать нас даже много лет спустя, но каждая из этих сугубо литературных историй находит живой эмоциональный отклик в сердце читателя. Это неслучайно: как замечает сам автор, у множества взрослых может не оказаться ни одной общей знакомой всем книжки, кроме детских сказок, которые в этом случае становятся единственным общенациональным текстом, объединяющим несколько поколений и наводящим между ними культурные мосты. Первое, вышедшее более двадцати лет назад и искаженное советской цензурой издание "книг нашего детства" давно стало библиографической редкостью, и вот теперь российский читатель имеет возможность познакомиться с этой замечательным исследованием в его полной, авторской редакции.


Дарья Михеева
"Psychologies", февраль, 2007

   © Дарья Михеева, 2007.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Объясняя и толкуя знакомые каждому ребенку сюжеты, Петровский предлагает совершенно неожиданные параллели. Например, доказывает, что в "Крокодиле" представлены чуть ли не все заметные поэтические школы XIX и XX вв. Действительно, в истории про бесстрашного Ваню Васильчикова и разбушевавшихся зверей цитируются Лермонтов, Некрасов, Гумилев. "Для читателя-ребенка эти отзвуки неощутимы, они отсылают его не к текстам, пока еще не знакомым, а к будущей встрече с этими текстами, - пишет Мирон Петровский. - Система отзвуков превращает "Крокодила" в предварительный, вводный курс русской поэзии".
А в "Золотом ключике" Петровский обнаруживает аналогии с творчеством Александра Блока: треугольник Арлекино - Пьеро - Коломбина и в самом деле наиболее ярко воспет именно этим поэтом. Кстати, как раз рассказ о прообразе Мальвины, указание на цитаты из Гумилева в главе о "Крокодиле" и были вырезаны цензором с пометкой "Не обсуждается". В "Книгах нашего детства" рассказывается и о прототипах Рассеянного с улицы Бассейной, и о странных особенностях детских стихов Маяковского, и о философской основе "Волшебника Изумрудного города". Обо всем этом Петровский пишет очень просто и настолько увлекательно, что литературоведческий, в сущности, текст читается как роман - отличительный признак любого исследования высшей пробы.
Вместе с тем в наше время бесконечных образовательных реформ, сокращающих школьную нагрузку обычно за счет литературы и истории, труд Мирона Петровского воспринимается как манифест. Блистательное, умное, оригинальное и крайне необходимое сейчас доказательство: чтобы не прервалась связь времен, чтобы человек имел возможность культурной самоидентификации и инструменты для передачи и порождения фактов культуры, необходимо учиться понимать самое простое и одновременно самое сложное - книги нашего детства.


Егор Отрощенко.
Ведомости-Пятница, 3 ноября 2006.
   © Егор Отрощенко, 2006.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Система аргументов и широта документальной основы исследования сделали бы честь любому элитарному труду из области истории литературы.

Язык повествования заставляет вспомнить, что по-русски можно говорить не только убедительно, но красиво и темпераментно.

Большое внимание уделено иллюстраторам каждой книги, что применительно к детской литературе является условием обязательным.

Наконец, новое издание сулит внимательному читателю и содержательные, и полиграфические радости. Через двадцать лет после первого выхода в свет (1986) текст автора предстаёт перед нами в своём первозданном виде. Восстановлены как незначительные купюры, так и целые страницы, которые Мирон Петровский безусловно считал принципиальными.

Книгу хочется взять в руки. В отличие от безликого и бедного "кирпичика" 1986 года, сегодняшние "Книги нашего детства" выглядят неким сказочным персонажем, расправившим плечи после долгого сна.


Ирина Линкова.
www.bibliogid.ru, 22 января 2007 г.

   © Ирина Линкова, 2007.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Если же, как в данном случае, содержание соответствует форме, то получается вообще сказка.
Компетентное и без высокоученого позерства исследование Петровского основывается, в общем, на аксиоме. Все мы вышли из книг, которые читали (или нам читали) в детстве. Если бы человек был парфюмом, то тогда бы это была базовая нота. Учитывая вовсе не блестящую ситуацию с нашей современной детской литературой (родители и дети все больше вынуждены довольствоваться переводными новинками), юное поколение наверняка начинает знакомство с родной словесностью по книжкам Чуковского - Маяковского. Петровский с дотошностью знатока и первовосторгом читателя рассказывает истории создания детских книг и вскрывает, что называется, "культурные коды", заложенные в "Сказке о Пете, Толстом ребенке, и о Симе, который тонкий", Крокодиле Крокодиловиче и Рассеянном с улицы Бассейной. Чрезвычайно любопытно; а если еще задуматься об эпохе, которой принадлежат лучшие образцы детской литературы, и об умонастроениях, на которых перебродили и взошли все эти, без скидок, шедевры, то становится легко объяснима инстинктивная оскомина, которую вызывает у нашего человека та таинственная "культура потребления", что изо всех сил претендует на безальтернативную для современного общества среду обитания.


Наталия Курчатова .
Time Out Петербург, 14 декабря 2006

   © Наталия Курчатова , 2006.
Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

В этом и заключается особенность открытий в гуманитарной сфере. Когда о них узнаешь, то легонько стукаешь себя по лбу: мать честная! Да как же я сам этого не заметил? Ведь вот он, текст, лежит открытый, читай, и если есть глаза и мозг - увидишь. Нет, не видишь, покуда тебе не покажут. Так стало как "дважды два" и "само собой разумеется" предположение Петровского в главе "Что отпирает "Золотой ключик"?" о том, что театр Карабаса-Барабаса - издевательство Алексея Толстого над театром Мейерхольда, а Пьеро - пародия на Блока и символистов…


Никита Елисеев.
Эксперт-Северо-Запад, 23 октября 2006
   © Никита Елисеев, 2006.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

После второго ранения, выписавшись из госпиталя, отец получил работу в Барнауле и перетянул нас туда из Ашхабада. Семисоттысячный одноэтажный бревенчатый город был завален снегом до крыш, пешеходы пробирались по узким щелям, прокопанным в сплошных сугробах до склеенных морозом досок тротуара. Самый низкорослый мальчик в классе, я стал стремительно расти на мелком сибирском картофеле. На школьных линейках меня постепенно переставляли справа налево — то есть с левого на правый фланг, а я, стесняясь, пытался объяснить, что мое место не здесь, а там, с того краю. В комнатке, которую снимал отец, у его постели на табурете лежала раскрытая книга под названием «Война и мир», и я, перечитавший к тому времени десяток-другой книг о наполеоновских войнах, с удивлением обнаружил, что эта книга, известная мне с малолетства — по названию, часто упоминаемому взрослыми, — эта книга, оказывается, о том же. Другую комнатку у хозяйки снимала обильная плотью женщина с сыном, ленинградцы. Женщина великодушно угощала меня коржиками, которые пекла почти ежедневно, возвращаясь с хлебозавода, где она работала кастеляншей. Это продолжалось до тех пор, пока однажды я не увидел, как она, оттянув юбку, отлепляет от тестообразного живота куски теста. Я отделался легким сеансом рвоты.
Как всегда на новом месте, я немедленно записался во все возможные библиотеки города, и, конечно, в центральную, краевую, на улице Республики, рядом с драматическим театром и напротив краеведческого музея, где была выставлена сверкающая медными доспехами модель паровой машины Ползунова. На дневных представлениях в театре можно было посмотреть спектакли о Суворове, Брусилове, русско-японской войне (с императором Николаем Вторым на сцене, поразительно!) и «Шута Балакирева» Мариенгофа. Много лет спустя я прочел в какой-то театроведческой книге, будто эта пьеса никогда нигде не ставилась. Свидетельствую: в сезон 1944-45 года «Шут Балакирев» шел на сцене Алтайского краевого драматического театра.
По дороге в библиотеку, на пустой и продутой длинными ветрами площади Свободы выставлялись красивые плакаты и панно работы художника Шипулина со стихами Марка Лисянского. Я останавливался, прикидывая: а я так нарисовал бы? а написал бы так? выходило, что мне это под силу (совершенно безосновательно). В застекленных витринах можно было прочесть свежий номер «Алтайской правды». Сводки Информбюро становились все победней , это было хорошо, но книг все равно не хватало.
Однажды отец, вернувшись с работы, сказал, что в каком-то учреждении, куда он сегодня наведывался по делу, есть небольшая библиотека, и он договорился, что ее мне покажут, — сходи, если хочешь. Я, конечно, хотел, еще как хотел. Учреждение оказалось неподалеку от дома, в который мы к тому времени переселились (единственное в этой части города трехэтажное здание, под названием, конечно, «небоскреб» — гостинка тридцатых годов, советский «конструктивизм без бетона»). Библиотека занимала крохотную комнатку, по-видимому, кладовку и состояла из двух шкафов. В одном не было ничего, кроме 1
книг по бухгалтерскому учету, в другом — труднопонимаемая свалка бухгалтерских, научно-популярных и по шахматам книг. Библиотека разочаровывала — даже при моей готовности читать что угодно. Я взял в руки беленький — явно никем никогда не раскрывавшийся — томик под названием «Высокое искусство». Из предисловия я понял, что книга посвящена теории художественного перевода, теме заведомо неинтересной и мне, двенадцатилетнему, явно недоступной. Но начав читать книгу, я влип в нее, как муха в тенгльфут (было до войны такое средство от мух), и только слабо шевелил лапками и крылышками. Наступили ранние зимние сумерки, учреждение закрывалось, книгу я унес собой.
Оказывается, Корней Чуковский — автор не одних только детских сказок, вот так новость! Главы книги назывались пугающе научно — «Доминанта отклонений от подлинника», «Социальная природа переводчика», «К методике переводов Шекспира», — а тема излагалась почти как в сказке («У меня зазвонил телефон...»), с той же хитрованской интонацией, с непонятно где запрятанной иронией:
«Лет восемь назад в одной очень ученой редакции издавали юбилейную книгу о Горьком. Один из членов этой редакции позвонил мне по телефону и спросил, не знаю ли я английского писателя Орчарда.
— Орчарда?
— Да. Черри Орчарда.
Я засмеялся прямо в телефон и объяснил, что Черри Орчард — не английский писатель, а «Вишневый сад» Антона Чехова, ибо «черри» — по-английски вишня, а «орчард» — по-английски сад.
Мне заявили, что я ошибаюсь, и прислали ворох московских газет за 25 сентября 1932 года, где приведена телеграмма Бернарда Шоу к Горькому. В этой телеграмме, насколько я мог догадаться, Бернард Шоу хвалит горьковские пьесы за то, что в них нет таких безвольных и вялых героев, какие выведены в чеховском «Вишневом саду», а сотрудник ТАСС, переводя впопыхах, из заглавия чеховской пьесы сделал мифического гражданина Великобританской империи, буржуазного писателя Черри Орчарда, которому и выразил свое порицание за то, что его персонажи не похожи на горьковских».
Мудреные названия глав определяли и поясняли научную претензию, а тема излагалась с очаровательной свободой, священные, неприкасаемые имена писателей и названия учреждений, окруженные официальным авторитетом, расставлялись в какой-то иной системе, словно карты в известном фокусе «Наука умеет много гитик». А ведь как напрягались взрослые, когда из репродуктора раздавались слова: «ТАСС уполномочен заявить…»! И никакой , самой малой попытки имитировать стиль научных сочинений, воистину, наука умеет много этих самых гитик...
Над страницами этой книги я совершил величайшее открытие в истории мировой литературы (и литературоведения): для того, чтобы писать книги, не нужно притворяться кем-то, отличным от самого себя, не нужно приспосабливаться к чему бы то ни было — ни к жанровым, ни к иным условностям, ко всем этим будто бы неизбежным «так принято», одним словом — можно и нужно быть свободным. Некоторые страницы в особенно пронзительные 2
минуты чтения казались мне написанными — не сочтите за дерзость — мною самим, — в каком-то ином, взрослом, умном и свободном существовании, словно я вспоминал свое будущее. Порой мне чудилось, что со страниц книги я слышу свой голос (ну, почти свой), голос, звуки которого уже копошились во мне, но я глушил их, самонадеянно полагая, что перелагать этот голос в письменное слово категорически запрещено, не принято, неприлично.
Эта книга открыла мне, двенадцатилетнему закомплексованному подростку, возможность быть свободным, научила свободе. То есть, конечно я не стал вмиг и навсегда свободным, но ощущение было такое, что я вырвался из клетки самого себя и прорвался к самому себе, и обратно уже не вернусь, а буду только расширять прорыв, отгибая прутья. Так научившийся однажды держать равновесие на велосипеде или держаться на воде уже вовеки не разучится, даже если никогда и близко не подойдет к воде и велосипеду, такое вот ноу хау. Разумеется, тогдашние слова были другие, да и не помню я слов, но ощущение было то самое. Самое то.
В иностранных языках я в ту пору смыслил еще меньше, чем теперь, поэтому книгу о том, как переводить на русский, я прочел своеобразно — в качестве книги о том, как писать по-русски, причем книга объяснила мне это дважды — тем, что она говорила, и тем, как она об этом говорила. Между истинами, которые книга предлагала своему читателю, и стилистикой изложения этих истин устанавливалась какай-то веселая игровая связь. Назвать ее я не мог — так бывает, когда явление уже обнаружено и выделено из хитросплетения сродственных, а имя ему еще не присвоено.
Я читал и перечитывал «Высокое искусство» и не мог с ним расстаться. Мог ли я расстаться с книгой, которая так убедительно, так победительно объяснила мне, что я могу быть свободным? Я не вернул книгу в библиотеку, и она до сих пор стоит у меня на полке. Это единственная книга, которую я в моей жизни украл (остальные несколько тысяч книг украли у меня). К сожалению, я не могу документировать это свое чистосердечное признание, поскольку принадлежность книги никак не отмечена. Библиотека была, знаете ли, такая маленькая, и захудалая, что даже собственного штемпеля не имела.
Я все-таки догадываюсь, что Корней Иванович написал эту книгу не затем, чтобы даровать мне свободу, и свобода, обретенная мною в результате чтения этой книги, — продукт побочный и достаточно случайный. Возможно также, что подобный эффект могла бы вызвать и другая книга, но вызвала — эта. Все рассказанное, следовательно, факт моей жизни, а не жизни автора или его книги, но факт, как бы это помягче выразиться, больно впечатляющий.
Диплом заочного отделения филфака Киевского университета — чистая фикция. Документ, дающий мне основание и право считать себя автодидактом. Статейки, которые я начал рассылать по редакциям с конца 1950-х, поначалу принимались с распростертыми руками, потом с руками, глухо замкнутыми на груди, потом не принимались вовсе. Все заканчивалось на третьей статье, точно как в анекдоте времен англо-бурской войны — о третьем прикуривающем от спички: когда прикуривает первый, бур берет винтовку, когда второй — прицеливается, когда третий — стреляет. Третьих статей у меня не было, все третьи оставались в рукописи. Нужно было менять тему, жанр, редакцию — для 3
того, чтобы с легкостью напечатать одну статью, с трудом — вторую, и быть застреленным на третьей. Я искал двери, в которые мог бы войти, и дергал все.
Присмотревшись к отечественному литературному процессу, я заметил, что есть темы, жанры, редакции, попадающие в самый центр недреманного ока политнадзора, в его «желтое пятно», и есть темы, жанры, редакции — периферийные, отнюдь не избавленные от соответствующего пригляда, но как бы вне резкости надзорной оптики. В каменной стене, на которую я непрерывно натыкался в поисках литературной работы, в ее лубянском граните, оказывается, были какие-то щели. В шестидесятые, например, таким периферийным жанром, относительно свободным, была т.н. «научная фантастика», и я удивлялся, что приоткрывшаяся возможность была использована так мало, так плохо. В сущности, одними только Стругацкими. А вот еще детская литература...
Не без помощи Чуковского я открыл для себя детскую литературу как возможность реализации своих намерений. За детской литературой недреманное око присматривало очень даже внимательно, но — по-другому, не так, как за «взрослой». При ближайшем рассмотрении выяснилось, что закономерности литературного развития (или «неразвития») были те же самые — что у «детской», что у «взрослой». К тому же, детской литературой занимались едва ли не исключительно педагоги, организаторы детского чтения, сами детские писатели и прочие нелитературоведы, так что у профессионала появлялась возможность пройти по этим территориям впервые. Я подергал дверь, ведущую в «критику детской литературы», она приоткрылась, и на протяжении 1960-х мне удалось опубликовать несколько десятков статей о советской детской литературе. Никаких комплексов по поводу будто бы ненастоящего, «детского литературоведения» я не испытывал, публиковал я эти свои статьи главным образом не в литературных, а в педагогических журнальчиках, но и это входило в условия игры.
В 1966 году я собрал, переделал и скомпоновал эти статьи в книгу под названием «Детская литература — большая и маленькая» (в пику маршаковскому названию «Большая литература для маленьких»). Не ищите эту книгу в библиотеках — ее там нет. Книга не вышла, и ее невыход сопровождался скандалом.
Поначалу книга шла под аплодисменты рецензентов и редакторов, была набрана и сверстана, предстояло подписание в печать. В этот момент редакция решила похвастать своими достижениями перед одним свои гостем, мэтром детской литературы, матерым львом соцреализма. Мэтр пришел в ужас, устроил разнос (донос), бухнул во все колокола, созвал пленум писателей РСФСР, где мою бедную книгу настойчиво и последовательно убивали. Она подверглась разносу в двух основных докладах и в нескольких выступлениях. Это была типичная советская «смерть под псевдонимом» — убивали, не называя главную причину, главный повод убиения. Убивали за что угодно, за какие-то мелочи, частности, пустяки, но только, конечно, не за статью «Детская литература и гуманизм», где, между прочим было показано, что доминантная (в советских условиях) тема этой литературы «дети-герои» ориентирована не на героическое деяние, а на героическое самоубийство, на апологию маленького камикадзе. Ни эта, ни другие (действительно, взрывоопасные) статьи устно и письменно не назывались по принципу «непредоставления трибуны врагу».

21 августа 1968 года я получил из Москвы телеграмму о том, что договор на книгу разорван в одностороннем порядке, а набор ссыпан. Помнится, в этот же самый день было получено еще одно сообщение, оба они слились для меня в щедринскую формулу: набор рассыпать, перелить на пули. Бывают такие странные совпадения, бывают. Шестидесятые годы закончились.
Меня вышибли из моих занятий детской литературой — и вообще отовсюду. На протяжении двадцати лет (1966—1986) я не мог издать книгу. Мои заявки отвергались или оставались без ответа, рукописи возвращались или терялись безвозвратно. За эти годы я подал в издательства около 40 заявок, а ведь каждая заявка — это проработанный материал, построенная концепция, набросанные фрагменты, и я подумал, что мог бы обогатить литературу принципиально новым жанром — книгой заявок. Но за это же время я написал около десятка книг — о культурных контекстах Маяковского, о советской научной фантастике (между утопией и детективом), о структурной поэтике цирка, о поэтическом мышлении С. Маршака, книгу очерков «Только одно стихотворение» и пр. Все эти книги — из того времени, поэтому они так и останутся неизданными. Андрей Белый где-то заметил, что значение литератора не в последнюю очередь измеряется количеством неизданных рукописей в его архиве, в этом смысле я, конечно, значительный литератор.
Вот почему для меня стала решающим шансом готовность издательства «Книга» рассмотреть рукопись «Книг нашего детства». Я с тем большим аппетитом взялся за эту работу, что пришел к выводу о принципиальной «непериферийности» детской литературы — вопреки устоявшимся мнениям. Становилось все яснее: зачисление детской литературы в последние номера престижности, вытеснение ее на нижний край шкалы ценностей — величайшее заблуждение. Давайте подумаем: будут ли дети, когда вырастут, читателями, дело темное, и что они будут читать тогда — еще темнее; взрослая дифференциация — социальная, профессиональная, наконец, просто вкусовая, разнесет их читательские интересы, размажет по всему литературному (и внелитературному) полю или вовсе вынесет за пределы этого поля. Но в детстве — все читатели, все слушатели бабушкиных или маминых сказок — и сравнительного узкого круга книг, составляющих основной фонд т.н. детской литературы. У множества взрослых людей с высокой вероятностью не окажется общего читательского фонда, кроме этих сказок и книжек, прочитанных / прослушанных в детстве. Тогда эти сказки и книжки с неизбежностью примут на себя роль единственного текста, объединяющего всех людей этой культуры, странно сказать — функцию «главного текста» культуры. Фундаментальная общекультурная роль детской литературы резко возрастает в таком обществе, как советское, — лишенном своей сакральной «главной книги».
И непроизвольно, не по возможности, а по необходимости, работа над «Книгами нашего детства» обернулась для автора сравнением себя, читавшего эти книги в детстве, с самим же собою, но уже не очень молодым профессионалом (каким ни есть), прочитавшим эти книги по-другому. Появилась возможность осмыслить эту дистанцию. Работа над «Книгами нашего детства» превратилась в акт самопознания, хотя в тексте об этом, кажется, ни слова. В каком-то далеком пределе запросилась в эпиграф строчка поэта: «Только детские книги читать...»

О полноте картины детской литературы 1920-1930-х годов не могло быть и речи, дискретность и малочисленность эпизодов исключала самую возможность говорить об «истории». Но хотелось выбрать эпизоды представительные, способные засвидетельствовать два, по крайней мере, обстоятельства: литературную полноценность (не пресловутую «детскость») детских книг — и разброс тенденций, дающий представление о внутреннем «богатом разнообразии» детской литературы.
Книга в первом своем издании помечена 1986 перестроечным годом, но готовилась она в 1985, а сочинялась соответственно раньше. Поэтому нестесненность ее высказываний следует оценивать по доперестроечным меркам. Готовя новое издание — через двадцать лет! опять двадцать лет! — я с удивлением заметил, что нет никакой необходимости стирать следы ее принадлежности тому времени, даже слово «советский» можно не вычеркивать, поскольку оно везде означает не идеологическую ориентацию, а только принадлежность некоторой исторической эпохе. А эпоха ведь все равно будет называться «советской», никуда не денешься.
Для нового издания я внес в текст несколько наблюдений и соображений, накопившихся у меня со времени первого, а главное (для меня) — восстановил редакторские изъятия и вмешательства иного рода. Мелких было много, они только саднили и ныли, а крупные остро болели. Редактор, наделенный умом и, пожалуй, талантом, мгновенно находил самые исследовательски и читательски вкусные фрагменты — и предлагал их снять. Без оговорок («это не обсуждается!») был изъят из очерка о «Крокодиле» фрагмент, где сравнивалась сказка Чуковского с «Миком» Н.С. Гумилева. Фраза «это не обсуждается!» означала, что если изъятие не произведет редактор, это сделает цензор, но тогда редактор получит выговор. Имя Н.С. Гумилева было под категорическим запретом, и я помню день, когда запрет был снят. На Киевском вокзале в Москве прошел человек — то ли бомж, то ли турист — с рюкзаком, из заднего клапана которого демонстративно торчал «Огонек», раскрытый на статье «Поэт Николай Гумилев», прохожие оглядывались. Впрочем, в «Книгах нашего детства» удалось сохранить несколько цитат (необходимых по сюжету) из Гумилева — безымянных, бессылочных. Редактор то ли постеснялся спросить об авторстве, то ли знал, но сделал вид, будто не замечает. Но уже через несколько месяцев после выхода книги все переменилось, и редактор, заискивающе заглядывая в глаза, говорил мне: «Мы тут готовим сборник, нет ли у вас чего о Гумилеве?» Так же был снят — уж не знаю, за какие грехи — пассаж о Бабановой, возможном прототипе Мальвины из толстовской сказки: «не обсуждается».
Но когда было предъявлено требование удалить евангельские мотивы из очерка о сказке Маяковского, фрагмент о Канте из очерка о «Волшебнике Изумрудного города» и еще какой-то пассаж (сейчас уже не помню, какой) из очерка о «Крокодиле», — я взбунтовался. Я заявил, что и так уже много и долго шел на компромисс, уступая безумным редакционным претензиям. Что я не хочу по милости редактора предстать перед читателями дураком и невеждой. Что если мне не дадут возможность говорить то, что я считаю необходимым, и так, как я считаю необходимым, то не нужно и книгу издавать. Что у меня двадцать лет не было книги, и я готов и дальше быть неизданным автором, но этих фрагментов я не уступлю.
Опустив глаза, редактор и заведующая редакции предложили направить рукопись на дополнительную, «консультативную» рецензию, прибегнуть к третейскому суду. Я ответил, что это их право, но я все равно буду стоять на своем. Консультант-рецензент (Г.А. Белая) не нашла никакого криминала ни в названных фрагментах, ни в книге вообще. Но конфликт был замят вовсе не благодаря этой рецензии: друзья, посвященные в закулисные редакционные тайны, шепотом поведали, что в издательстве должна выйти книга Ю.М. Лотмана, а выпустить ее можно только после предшествующей по плану — моей. Не знаю, верна ли эта версия, но я пришел в ужас. Стать преградой на пути книги Юрия Михайловича — это, знаете ли... Перспектива сыграть роль лотмановского злодея мне очень не понравилась, впрочем, я не уверен, что отступился бы. Я усмотрел здесь какую-то изощренную провокацию и был готов потерять книгу, как женщина теряет ребенка. Но машина уже вертелась, и издательство должно было ее выпустить.
Семидесятипятитысячный тираж книги разлетелся в несколько дней, за полгода она собрала более полутора десятков рецензий (в отечестве и за рубежом), весьма лестных для автора, и тут начинается другая история, столь же скучная, сколь и мучительная. Дело в том, что я исходил из тезиса, как выяснилось, ложного: мне казалось, что успех изданной книги становится если не гарантией, то, по крайней мере, предпосылкой для издания следующей. Как бы не так! Поэтому все, здесь рассказанное, объясняет и то, почему моя биография так длинна, а библиография так коротка и бедна:
Корней Чуковский. Критико-биографический очерк. — Гос. Изд-во детской литературы, М., 1960. 2-е доп. Изд.: то же, 1962.
Книга о Корнее Чуковском. — М., Сов. писатель, 1966 (монография).
Музика екрана. — Київ, Музична Україна, 1967 (на укр. яз.)
Книги нашего детства. — М., Книга, 1986.
Городу и миру: Киевские очерки. — Киев, Радянський письменник, 1990.
Русский романс на рубеже веков. — Киев, Оранта-Пресс, 1997. Доп. и испр. 2-е изд: СПб, Герань, 2005.
Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова. — Киев, Дух і літера, 2001.
Статьи в Юности, Новом мире, Театре, Вопросах литературы, Литературном обозрении, Литературной учебе, Дошкольном воспитании и т. д.
Мирон Петровский

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Это не случайно - что такая счастливая наружность досталась сочинению выдающемуся. Которое читаешь, наслаждаясь мышлением - словно бы своим собственным. Оказывается, настоящему уму все равно что обдумывать: так или иначе он поднимется над своим предметом и проникнет в закономерности высшего порядка. Или так: с чего бы настоящий ум ни начал, с какой бы малости (хотя бы и с книжек для детей), - а дойдет до идей, хотя бы отчасти объясняющих всё.

Настоящие - вдруг открывающие связь фактов - мысли мы усваиваем так легко, как будто они всегда были наши.

И вот я уже не могу не видеть, что какая-нибудь "Сказка о Пете, толстом ребенке…" действительно не что иное, как трагическая автопародия - причем невольная, отражающая катастрофу не только поэтики Владимира Маяковского, но всей социалистической мечты.

И точно так же захватывающая история "Волшебника Изумрудного города", начавшись с того, как один советский инженер бесцеремонно переписал американский бестселлер, постепенно переходит в острый сопоставительный анализ двух систем духовных ценностей, а потом и вовсе углубляется в философию судьбы.

Короче, что тут пересказывать. Бегите скорей в магазин. Первое издание - двадцать лет назад - разошлось мгновенно. Как пишет в послесловии Самуил Лурье:

"Ну, сломали писателю жизнь. А он все равно создал великую книгу. Превратил историю пяти сказок в теорию фантазии.

Доказал, что существуют законы поэтической выдумки (неисследимой, считается, как путь змеи на скале).

Разгадал несколько увлекательных тайн.

В живых лицах изобразил этот странный тип сознания - т. н. советский, - как парадоксально преломляется он в художественном даре.

Создал самоучитель интеллектуального труда.

Тем самым восславив свободу - в наш-то жестокий век".




С. Гедройц
"Звезда", 2007, № 1.

   © С. Гедройц, 2007. 

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Устанавливает далеко не очевидные, но несомненные и существенные связи между ними. Делает это с таким изяществом, с такой простотой, словно научное мышление - не что иное, как дисциплинированный здравый смысл. Все это превращает ее не просто в одну из самых замечательных филологических монографий, но - в пособие для развития интеллекта. Человек, прочитавший ее, становится не только образованней, но и умней, чем был, пока не прочел".


Самуил Лурье.
Дело (Санкт-Петербург), 30 октября 2006.
   © Самуил Лурье, 2006.

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.

Переиздание через 20 лет. И дело не в том, что эта книжка про пять советских сказок - "Золотой ключик", "Волшебник Изумрудного города" и даже Маяковского "Сказка о Пете - толстом ребенке...", а это просто работа настоящего ума. Просто мыслитель и философ, ему все равно, вот он берет сказку Маяковского - и поднимается потом постепенно-постепенно, точно и скрупулезно исследуя ее, он показывает, что эта сказка на самом деле есть невольная автопородия Маяковского, которая отразила и кризис его поэтики, и катастрофу всей социалистической мечты. Замечательная книга. Ну, вы наслаждаетесь процессом мышления, и вам начинает казаться, что это мышление - ваше собственное.

Самуил Лурье.
Радио Свобода, 2 января 2007
   © Самуил Лурье, 2007. 

Мирон Петровский "Книги нашего детства" -     О книге на нашем сайте.