Послесловие

Самуил Лурье

Не плакать, не смеяться

Если вы, господин читатель, уже насладились этой книгой - а не просто заглядываете на всякий случай в сопроводительные документы, - то теперь, задним числом, нарочитая безобидность названия вас, понятно, забавляет. Притом что автор не имел в виду ничего такого, а, наоборот, всего лишь хотел, чтобы его сочинение не бросалось в глаза дуракам.

Предыдущее, хотя было озаглавлено еще скромней - "Детская литература - большая и маленькая", - бросилось. Еще до того, как должно было появиться. Еще, так сказать, в дверях. И было уничтожено. Между прочим: телеграмму о том, что договор на книгу разорван в одностороннем порядке, а набор ссыпан, - автор получил 21 августа 1968 года. Возможно, эта дата вам что-нибудь говорит.

- Бывают такие странные совпадения, бывают, - усмехается Мирон Семенович Петровский. - Меня вышибли из моих занятий детской литературой - и вообще отовсюду. Мои заявки отвергались или оставались без ответа, рукописи возвращались или терялись безвозвратно... *

Заявок было подано в издательства штук сорок. И готовых книг - с десяток. Ни одна не была принята. Как если бы по всем редакциям Советского Союза некий тайный трибунал разослал копию приговора: Петровскому М. С. - двадцать лет бесплатного, безвестного, безнадежного труда.

- Андрей Белый где-то заметил, что значение литератора не в последнюю очередь измеряется количеством неизданных рукописей в его архиве. В этом смысле я, конечно, значительный литератор.

В 1986 году за истечением срока давности - отчасти благодаря ему же: в знак того, что ветер переменился, - одну из рукописей наконец издали. Эту вот самую - "Книги нашего детства" (с вымарками, с вымарками!). Мигом была раскуплена, хором расхвалена.

И всё. В судьбе автора словно ничего не случилось. Как если бы он дотащил тяжелый камень до пруда - из последних сил поднял - бросил как мог далеко - и по листве окружающих деревьев пробежал легкий аплодисмент.

- Тут начинается другая история, столь же скучная, сколь и мучительная. Дело в том, что я исходил из тезиса, как выяснилось, ложного: мне казалось, что успех изданной книги становится если не гарантией, то, по крайней мере, предпосылкой для издания следующей. Как бы не так!

Разумеется, не так. И еще 20 (прописью: двадцать) лет презренная наша т. н. литературная общественность третировала М. С. Петровского как бесчиновного провинциального специалиста по маловажным предметам.

В результате чего составителям всех предисловий и послесловий к этой книжке (переиздания, вот увидите, понадобятся еще не раз) придется, как с грустью предугадывает М. С. Петровский, объяснять - отчего моя биография так длинна, а библиография так коротка и бедна.

Ответ у вас буквально в руках. Эта книга не только замечательно хорошо написана (что бывает редко), но и блестяще умна (чего не бывает почти никогда).

Словно состоит не из фраз, а из идей.

Которые вспыхивают одна за другой на пересечении рассматриваемых фактов (как правило - прежде неизвестных или сопоставленных впервые; как правило - поразительных). Выглядит это так, словно факты сами начинают светиться смыслом - внезапным и очевидным. Или как будто понимание этого смысла пришло нам в голову само.

Получается сплошное торжество истины - настоящей, научной, - однако же извлекаемой из материала прямо на наших глазах инструментами вроде как обыкновенными. Помещаемой в прозрачные предложения разговорной речи.

Отчего у нас и возникает счастливая иллюзия, что мыслить - даже на грани ясновидения, даже проникая в самую суть связей между вещами,- легко.

Как прыгнуть выше головы. Некоторые же - прыгают. И когда мы глядим, как рекордсмен изгибается в воздухе над планкой, - наши мускулы сводит судорога воображаемой свободы от самих себя.

Книга Мирона Петровского доставляет такую же радость - уму.

Бывают такие книги. Почти каждому хоть одна такая да попалась. Согласитесь - абсолютно не важно, какой в ней трактовался предмет. История снежинки, муравейника или сказки. Сам Мирон Петровский - в детстве еще - набрел на один труд по теории художественного перевода. Тогда-то с ним и случилось самое главное, что может вообще случиться с человеком - по крайней мере, с человеком пишущим.

- Эта книга открыла мне, двенадцатилетнему закомплексованному подростку, возможность быть свободным, научила свободе. То есть, конечно, я не стал вмиг и навсегда свободным, но ощущение было такое, что я вырвался из клетки самого себя и прорвался к самому себе, и обратно уже не вернусь, а буду только расширять прорыв, отгибая прутья. Так научившийся однажды держать равновесие на велосипеде или держаться на воде уже вовеки не разучится, даже если никогда и близко не подойдет к воде и велосипеду, такое вот ноу хау. Разумеется, тогдашние слова были другие, да и не помню я слов, но ощущение было то. Самое то.

Роковая эта книга была - "Высокое искусство" Корнея Чуковского. Полагаю, она не только научила мальчика думать по-настоящему - то есть не лгать самому себе, - но и стала наглядным, хотя и обманчивым примером: не лгать публично - тоже можно! это разрешается! как минимум в некоторых профессиях - почти что требуется... или хотя бы в некоторых дисциплинах.

И мальчик окончил киевский филфак. И занялся литературной критикой.

- Статейки, которые я начал рассылать по редакциям с конца 1950-х, поначалу принимались с распростертыми руками, потом с руками, глухо замкнутыми на груди, потом не принимались вовсе. Все заканчивалось на третьей статье, точно как в анекдоте времен англо-бурской войны - о третьем прикуривающем от спички: когда прикуривает первый, бур берет винтовку, когда второй - прицеливается, когда третий - стреляет. Третьих статей у меня не было, все третьи оставались в рукописи. Нужно было менять тему, жанр, редакцию - для того, чтобы с лег костью напечатать одну статью, с трудом - вторую, и быть застреленным на третьей. Я искал двери, в которые мог бы войти, и дергал все...

Он открыл дверь, на которой значилось: критика детской литературы, - и вошел.

Решив - в общем, правильно, - что этот закоулок просматривается политнадзором не так пристально, как другие помещения.

Но - я уже сказал - через некоторое время его все-таки вышибли. Причем - с треском. И политнадзор был почти ни при чем.

А просто - все ведь происходило в Зазеркалье. Где талант воспринимался как болезненное отклонение от нормы, а умственная самостоятельность - как непристойность. И каждое не фальшивое слово резало слух. Политнадзору, действительно, тут нечего было и делать.

Ведь это была сфера обслуживания сферы обслуживания. В частности, советская критика советской детской литературы практически всецело посвящала себя обслуживанию начальников соответствующей секции союза писателей (обслуживавшего агитпроп). Каждому из начальников полагался собственный литературный телохранитель (он же лакей и вообще прислуга за все), некоторым - целая свора.

Вдохновляясь в основном алкоголем и завистью, враждовали каждый с каждым. Но временами весь этот мирок бился в жестокой коллективной истерике: когда удавалось разглядеть на чьем-нибудь лице, на чьей-нибудь странице человеческое выражение. Так Мирон Петровский и попался. С поличным.

Поскольку верстку его книги дали полистать одному живому классику. И тот впился в статью "Детская литература и гуманизм". И, не медля ни минуты, собрал - в порядке как раз политнадзора - пленум. И скоро все было кончено. См. выше.

Нет, как видите, обошлось. Ну, сломали писателю жизнь. А он все равно создал великую книгу.
Превратил историю пяти сказок в теорию фантазии.
Доказал, что существуют законы поэтической выдумки (неисследимой, считается, как путь змеи на скале).
Разгадал несколько увлекательных тайн.
В живых лицах изобразил этот странный тип сознания - т. н..советский, - как парадоксально преломляется он в художественном даре.
Создал самоучитель интеллектуального труда
Тем самым восславив свободу - в наш-то жестокий век.

*   Здесь и далее цитируется письмо М. С. Петровского автору статьи.

 © С. А. Лурье, послесловие, 2006