ТРУДНО СКАЗАТЬ ПОЧЕМУ, Я РЕВУ И ПЛЫВУ ДАЛЬШЕ.(с)
«Гибель „Титаника”».
Посмотрим еще, кто кого.
Например, в моей меттерце
нет увлекательного сюжета.
Зато под троном
на узорчатом розово-черно-малахитовом
мраморном полу я написал,
чтобы как-то исправить положение,
суповую черепаху с глазами навыкате,
тоненькими ножками и панцирем
из прозрачных пластин —
чудесная находка.
Она сияла на солнце
изящным топазовым гребешком.
Увидев, как она ползет,
мои враги встрепенулись.
Заслышались бормотание галеристов,
шипение учителей рисования
и звучные отрыжки всезнаек.
Я взял в руки кисть
и похоронил черепашку,
чтобы дармоеды не начали
втолковывать мне, что она значит.
Тщательно закрыл ее плитками
черного, зеленого и розового мрамора.
Меттерца — не самая известная из моих работ,
но, быть может, лучшая.
Почему, знаю лишь я один.(с)
Как бы сказать об этом произведении и не оказаться «дармоедом»? О поэзии всегда говорить сложно, потому что поэтическая ткань не оставляет после себя свободного пространства для достойного разговора. Это её великая миссия быть вершиной языка.
С Хансом Магнусом Энценсбергером я познакомилась чуть раньше, чем прочла комедию «Гибель „Титаника”», к нему меня привело одно его стихотворение.
«Гибель „Титаника”», эпос-комедия, состоящая из 33 песен, обладает удивительной литературной судьбой — первый и единственный её экземпляр утонул по дороге из Гаваны. Об этом, в том числе, рассказывается в имеющемся тексте, который — сам по себе — метафора тонущего мира как корабля. Мне это увиделось как знак — поэзия выживает всегда. По спирали через разные реальности к нам пришёл этот текст, говорящий о главном.
Этот насухо отжатый папирус после кораблекрушения и после крушения мира. Отсылки, аллюзии, переклички в нём играют лишь роль историзмов, не являясь создателями необходимого для поэтического текста чувства, а являясь только холодным протоколом произошедшей катастрофы. За чувство в этом произведении отвечает само слово, просто и надрывно живущее между свидетельствами преступлений. О боли как будто говорит сам мир, как субъект, над которым измываются силы человеческой скверны. Голосом измученного, тонущего, испуганного, ледяного мира говорит поэт.
Очень красива в этом произведении ирония. Ирония, какой не хватает постмодернистскому трансу. Она по-настоящему зла, она испытывает читателя на способность к объективной самооценке.
И безмерная, безграничная вера в искусство. Оно захлёбывается, кричит, но не гибнет смиренно вместе с Титаником. Оно плывёт дальше в хаосе с верой в себя.
Не выковыривая из-под плиток розового мрамора черепашку, хочется сказать, что это очень добротное произведение, без претензий на величие и пророчество, умное, чёткое, концентрированное, чувственное настолько, насколько сам читатель неравнодушен к исходу бытия.
