Книга, посвящённая поэтам Блокады, книга, посвящённая попытке анализа языка Блокады, попытке осознания языка Блокады, попытке понимания вообще, что такое Блокада и можно ли о ней, в принципе, говорить/писать человеческим языком.
Выделка текста свойственна скорее художественной литературе, чем исследовательскому тексту. Местами это создаёт эффект наслоения одного искусства на другое плюс громада самого явления Блокады... Но это, возможно, и даже вероятнее всего, мой субъективный взгляд. Барскова делает огромную работу, продирается через многолетний опыт замалчивания, сквозь отказ от проговаривания, пытаясь собрать нечто цельное из той разгромленной вдребезги реальности.
Блокадные поэты - это очень разные люди, с разными судьбами и разным талантом, объединённые одним жутким событием и чувством необходимости об этом событии как-то говорить.
В то время существовало как минимум два языка: для печати и для себя. Для себя писать решались единицы, Берггольц закопала собственный дневник во дворе.
Относительно языка для печати существуют классные слова Лидии Гинзбург: «Недействительной представляется вся литература, пригодная для печати».
Радикально, но, боюсь, точно.
Барскова метко формулирует наш способ отгораживания от любой глубокой драмы, в том числе от Блокады. Мы называем всё жуткое и постыдное сакральным, сакрализация позволяет нам отворачиваться, позволяет нам зевать в музеях, позволяет формально присутствовать на памятных церемониях, позволяет быть безразличными.
У Берггольц прекрасно описано отвращение к сытости. Это чувство отвращения к разъевшимся упырям легко конвертируется и на вполне мирное время. Но там, в блокадном городе, оно было обострено.
Холёная молодая женщина приходит в общественную баню, где кое-как моются дистрофичные женские полускелеты. Её тело – идеал для вожделения, она создана для неги, но там, среди полутрупов, она выглядит омерзительно. Не доходяги уродливы, а она, красавица, уродлива. Увидев её какая-то старуха говорит ей: «Не ходи сюда, съедим».
Спросите, зачем вообще писать об этом стихи?
Книга даёт простой ответ: поэзия спасает - предлагает непрямой/косвенный взгляд, как зеркальный щит Персея. Разве всё искусство не такой щит Персея, помогающий нам смотреть на то, на что нет сил смотреть?
«И спешат по снегу валенки, -
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче – умереть».
Сейчас много говорят о травме, о том, что травма недопустима, о том, как от травмы уберечься. С одной стороны – это так, с другой - травмы формируют человека, травмы – это то, из чего мы состоим, однако блокада – тот тип травмы, который меняет человека необратимо. Советский подход предлагал трактовать Блокаду, как огонь, из которого выходят герои, а блокадница Татьяна Гнедич пишет:
«В середине ночи призрак-кошка
Мягко соскочила со стола»
Призрак-кошка это как?
А так - Татьяна Гнедич, выдающаяся переводчица и поэт свою любимую кошку съела и нашла силы и способ написать об этом. Татьяне Гнедич многое довелось пережить, её вряд ли можно назвать слабой трусихой, но в безупречный образ советской героини она точно не вписывается. Огонь отнюдь не всегда закаляет.
Если Тихонов и Берггольц компромиссный, печатабельный язык вроде бы находят, то Геннадий Гор полностью отрицает саму возможность поиска. Какой поиск компромисса, когда доходяги добредают до Невского, чтобы увидеть его в последний раз, падают замертво и лежат неделями? Какой компромисс, когда на улицах стоят вмёрзшие в снег троллейбусы с трупами на пассажирских сиденьях? Находясь в осаждённом Ленинграде, Гор делает тёмную балабановскую поэзию, даже в девяностые не находившую понимания у издателей. Почитайте – не пожалеете.
В послесловии Барскова пишет, что эта книга - попытка осветить тёмную бездну маленьким фонариком.
Недавно в Выборге я пытался осветить трюм мемориального катера фонариком телефона – ничего у меня не вышло. Фонарик не справился, трюм так и остался погружён во тьму. Барсковой, в отличие от меня, это удаётся. Зажжённый ею луч ползает по стенам страшной пещеры и, высвечивая давние страдания, облегчает их.

Александр Снегирев, Facebook

«Хочу здесь изменить своему решению не заниматься книжным рецензированием. Хотя то, что я хочу сказать дальше – совсем не рецензия, а именно совет.

Смотрите, не очень давно вышла книжка Полины Барсковой „Седьмая щелочь“.

Это недлинный (а, вернее сжатый, как будто очищенный от лишнего вынесенным в название веществом) рассказ о блокадных поэтах. О том, как и что с ними и с их писанием происходило во то время, когда „человеческое“ истоньшалось до полной невидимости (стихотворение Павла Зальцмана „Ры-ры“ начинается так: „Я дурак, я дерьмо, я калека. Я убью за колбасу человека“).

Барскова давно работает над осмыслением того, как слова справляются с описанием ада, она составила выдающуюся хрестоматию свидетельств о блокаде (сбилась со счета – сколько копий я раздала друзьям) и здесь ее способность отбирать самое точное ей не изменяет. Просто цитаты, которые она приводит, неизменно те – это ты понимаешь прямо в момент чтения, – которые надо знать обязательно. (Например, ошеломительный текст Фрейденберг о поднимающемся снизу и заполняющем ванную „хаосе“ – канализационной жиже, то есть о том, как в блокадном Ленинграде практическая невыносимость сливается с экзистенциальным ужасом.)

При этом Барскова пишет не собственно о трагедии блокады, а о том, как человек (вот такой как мы человек – руки, ноги, душа) справлялся с ее описанием. И выходит – не совершая кощунственного переноса наших обстоятельств на те – все равно это и про нас тоже.

Соответственно совет такой: прочитайте книжку Полины Барсковой „Седьмая щелочь“».

Анна Наринская, Facebook

Чтобы писать о блокаде, нужно быть хотя бы немного в теме и уметь складывать слова в предложения – ничего особенного, прочитал несколько книг, выучил правила орфографии и пунктуации и – вперед. Чтобы писать блокаду, жить ею, чтобы осмыслить ее, чтобы п(р)очувствовать ее ход и жизнь людей, выживших или исчезнувших, но оставшихся в ней навсегда, нужно обладать огромной и, возможно, неосознанной силой. Я восхищаюсь поэтом Полиной Барсковой, сантиметр за сантиметром перебирающей эту мойрину нить, потому что пока она – она и еще несколько – эту нить не отпускают, эти люди – погибшие или исчезнувшие – живы. Я начал читать книгу Барсковой «Седьмая щелочь» – случайно – в день прорыва блокады, и вряд ли эта книга меня быстро отпустит.

Своими – многими – текстами Барскова пытается разнять блокадное существование, представить эту непредставимую жизнь в нечеловеческих условиях, понять саму суть существования в блокадном городе и в блокадном «после». «Седьмая щелочь» посвящена блокадным поэтам – людям, переживавшим блокаду в стихах, и их текстам – пронзительным (и таким разным) свидетельствам о катастрофе. Восемь поэтов, от лауреата Сталинской премии Николая Тихонова – трагической, на самом деле, фигуры, – поставившего свой идеологически выверенный взгляд на службу пропаганде, до принципиально «непечатабельных» (по выражению Лидии Гинзбург), выворачивающих наизнанку, сюрреалистических (или гиперреалистических?) Павла Зальцмана и Геннадия Гора. Каждый из этих людей – и божественная, жившая двойную жизнь Ольга Берггольц, и поразительная Зинаида Шишова – в июле 1942 года трансляция ее невероятной поэмы «Блокада» по Ленинградскому радио была прервана, и как бы застывшая в прошлом Наталья Крандиевская – бывшая жена Алексея Толстого, чьи юношеские рифмы (или юношеские чары) ценили Бальмонт и Бунин, и наблюдательный Сергей Рудаков, сделавший из своей жизни «жизнь при поэтах», и Татьяна Гнедич, воспевшая и, тем самым, – кто знает, – возможно, спасшая город и написавшая маленькое стихотворение про кошку-призрак – один из самых сильных и самых нежных текстов о блокаде, – все эти люди по-своему переживали стихами блокадный быт, блокадный ужас и блокадную боль, использовали стихи, чтобы оставаться собой «под ногами у смерти». И Барскова, перебирая эти стихи, эти слова и эти – и другие – судьбы, совершает еще один тяжелый, невозможны шажок к пониманию, к осознанию этих людей.

Рома Либеров когда-то говорил у нас про некоторые способы выживания интеллигента в советских условиях разной степени интенсивности. Но ХХ век-волкодав изобиловал и другими условиями для жизни/не-жизни. Поэтам, которым судьбой был уготован блокадный ад, тоже приходилось находить способы выживания, их тексты – документальные тому свидетельства. А книга Полины Барсковой дает нам возможность – нет, не п(р)очуствовать, это невозможно, но хотя бы попытаться понять эти тексты и эти жизни.

Жека Шварц, Facebook

Сегодня День памяти жертв Блокады Ленинграда.

Многие блокадники вели дневники и прятали их. Прятали от представителей Советской власти, которая решила не спасать людей, а превратить их в невольных героев и мучеников. Голос блокадного города — Ольга Берггольц закапывала в землю и прибивала свои записи к днищу скамейки, чтобы ее собственная память не пропала из-за цензуры. Даже радиоэфир Зинаиды Шишовой — поэтессы, оставшейся в блокадном городе, был прерван, так как цензоры нашли в тексте лишнее для остального советского мира и очень личное для ленинградца-блокадника понятие. «Дистрофия». Постепенно рассекречиваются архивы, и неприглядная (дистрофичная, цинготная, подснежная) правда выходит на свет. Блокадные тексты открываются и переоткрываются читателю.

⠀

Ведущая исследовательница блокадной лирики — поэтесса Полина Барскова. Ее сборники с малоизвестными блокадными авторами для меня были как взрыв, после которого нельзя не видеть и нельзя молчать. Этот список стал для меня обязательным к прочтению:
⠀
«Седьмая щелочь» и «Живые картины» — язык не поворачивается определить жанр как «нон-фикшн», поэтому пусть будет «поэтическое исследование». Книги – поэтическое исследование судеб блокадных поэтов и блокады как события (Издательство Ивана Лимбаха).
⠀
«Блокада. Хрестоматия» — сборник малоизвестных текстов блокадных авторов (Издательский проект «А и Б»).
⠀
«Written in the dark» — небольшая двуязычная антология ленинградских поэтов.
⠀
Кстати, последняя книга вышла не в России, потому что с нашим культом блокады как подвига, эта тема до сих пор остаётся частично табуированной.

Катя Хиновкер, Instagram

Страшная и пронзительная книга. Филологическое исследование, которое читается как исторический хоррор. И не знаешь, чему больше удивляться: героизму (безумию?) блокадных поэтов или смелости (безрассудству?) автора. Удивляет — восхищает — вытесняет эта книга. Хочется закрыть и забыть это все. И нужно усилие воли, чтобы вернуться, продолжить читать, осознавать, запоминать. Стоит ли оно усилий? Да. Что-то в сытой повседневности меняется после такого чтения. Приоткрывается щель в иной мир, в иной смысл жизни. Переосмыслениями подвижен человек, жив, в конечном счете. Быть может, мученики блокады были бы рады такому эху.

Лена Миронова, Bookmate

«Обнаружение жутковатой и цветущей сложности на месте монолитной тотальности позволяет вывести на свет, в центр внимания сюжеты, которые не очень-то в неё укладывались. (...) Блокадный мир оказывается не монолитом, а сложно устроенной системой, в которой соседствует множество слоёв, уровней и сюжетов — и вместо того, чтобы поставить на блокаде точку, можно уверенно сказать: каждый из этих сюжетов ищет своего исследователя».

Мария Славоросова, livelib.ru

Потрясение — пища творчества. Увы (?), это так. В счастье человек просто живёт, счастье и надо просто проживать. Нет, например, пора влюблённости — заряжает. Но я не о ней, скорее — о покое, естественном течении средних событий. Забыла, кто из великих авторов сказал, что писатель не может оставаться на высоте в слишком благополучной и сытой жизни (обнадёживает). Что действительно "вдохновляет" — так это горе, гнев, ревность, предательство и месть, отвергнутая любовь и... даже блокада.

Герои небольшой книжки Полины Барсковой переживают ленинградский ад по-разному: у кого-то — военный паек, у кого-то — принадлежность к творческому авангарду, у одних — стихи в стол, а у других, наоборот, для радио... Но положение на грани, существование между жизнью и смертью, дистрофия, цинга, холод поразительным образом не только не мешают им писать, но способствуют творчеству. Я не призываю нарочно усложнять себе жизнь! Надо ценить и покой, и счастье, которое не длится долго, но о природе творчества задуматься в очередной раз интересно.

Отдельные эссе (?) в книге посвящены поэтам-ленинградцам: Павлу Зальцману, Наталье Крандиевской, Николаю Тихонову, Сергею Рудакову, Татьяне Гнедич. Упоминаются Геннадий Гор, Зинаида Шишова и Ольга Берггольц. И из всех них я хорошо знаю лишь последнюю. Спасибо Полине Барсковой и издательству Ивана Лимбаха за новые знания и стихи! Это был приятный, хоть и горький и страшный разговор о поэзии. 

Рита Мурашова, Instagram