«Геннадий Гор не был репрессирован (хотя, конечно, и по нему прошлись катком – просто ему повезло больше, чем его друзьям), он выжил в блокаду и в эвакуации, его активно печатали, в семидесятые разговоры с ним для следующего поколения литераторов были тем, что связывало молодежь с великим ленинградским модернизмом первой половины ХХ века, – модернизмом, который уничтожали всеми подручными средствами, да только не смогли уничтожить до конца. Начинавший с Берггольц и Корниловым, друживший с Хармсом и Добычиным, видевший войну и блокаду, пытавшийся – вместе со своими великими друзьями – переизобретать язык и ставший в шестидесятые не выдающимся, но популярным и ценимым писателем-фантастом, Геннадий Гор был – и сейчас, с выходом книги его ранних текстов «Обрывок реки», это стало очевидным, – одним из интереснейших писателей-модернистов, сломленных веком-волкодавом. И мне это кажется крайне важным.

Рожденный в Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ), в 1923-м он оказался в Ленинграде и чуть позже, естественно, примкнул к молодежной литературной группе «Смена» – здесь он обзавелся первыми литературными знакомствами, а прекрасная Ольга Берггольц оставила о нем несколько прочувственных строк в своих дневниках. В 1925-м в «Юном пролетарии» вышел его первый рассказ «Калым», в котором восемнадцатилетний начинающий писатель совершил самую раннюю свою вылазку в «левую» литературу, совместив предельно экспериментальный литературный язык с этнографическим материалом. Дальше был рассказ «Сапоги» – пронзительная история любви, пролетарского любовного треугольника, описанного все тем же языком новой пролетарской прозы, – языком, над созданием которого бились лучшие из лучших. Рассказ был напечатан в «Смене», его упоминают в воспоминаниях, в нем виден будущий писатель Геннадий Гор. И – да, дальше приходит время первого удара: ультра-модернистская, ультралевая, потрясающая повесть «Корова», в которой, по словам Андрея Битова, написанным спустя десятилетия, язык обэриутов поглощает передовицу советской газеты времен начала коллективизации. Известно, что Гор совершил несколько попыток опубликовать эту повесть, и ему это по понятным причинам не удалось – в начале тридцатых левые литературные эксперименты уже не слишком приветствовались, а спустя всего год Хармс, Введенский и Бахтерев – Гор был их товарищем и «младшим» соратником – отправились в свою первую ссылку, обвиненные в участии в «антисоветской группе писателей». Гор сохранил рукопись этой своей повести, но впервые она была напечатана только в 2000-м, в «Звезде».
«Корова» была очень важная для Гора, так что мы можем себе на мгновение представить разочарование, которое испытал писатель в связи с невозможностью публикации этого поистине революционного текста. Он, правда, пытался членить эту свою «Корову» – в некоторых рассказах тридцатых встречаются отрывки, элементы, намеки на нее и вообще попытки литературных экспериментов, намеченных в двадцатые: в вышедшем в 1933-м сборнике «Живопись» Гор позволил себе продолжить эти литературные эксперименты. Опыты эти были не такими радикальными, как в «Корове», но это не спасло сборник от разгрома – и после этого Гор впервые сменил собственный литературный язык. Проще говоря, он ушел в этнографию – как пишет составитель книги «Обрывок реки» Андрей Муждаба, «ненецким беднякам и сибирским кулакам в прозе Гора оказывается “можно” то, чего нельзя было <героям его ранних текстов – прим. мое> и самому автору-повествователю несколько лет назад». В этих рассказах Гор позволяет себе многое – и алогичность конструкций, и абсурдистские (часто – едва не обэриутские) диалоги, и кровавую карусель жестокости. Потрясающие этой самой жестокостью рассказы – да вот хотя бы шокирующая, бьющая под дых «Пила», – в которых присущий раннему Гору поиск нового языка маскируется под этнографию, публиковались в середине и конце тридцатых, особо не привлекая внимания поборников большевистской нравственности. Но и в это время Гор пишет что-то, «непубликабельность» (кажется, это слово употребляла Лидия Гинзбург) чего сам сознает: скажем, пронзительную «Маню» – виртуозный рассказ о потере любви, в котором в повседневную реальность медленно прокрадывается «реальность» обэриутская, – он впервые предложил к публикации лишь в конце шестидесятых, спустя тридцать лет после того, как тот был написан. После литературного разгрома, учиненного над его «Живописью», после всего того, чему он был свидетелем, Гор вынужденно осознал правила игры и уже не пытался их нарушать – во всяком случае, в публичной сфере.

Но талант, литература оказались сильнее – в 1942 году Гор, вывезенный из блокадного Ленинграда, пишет цикл из девяноста шести стихов, остававшихся неизвестными вплоть до 2012 года, когда они были опубликованы издательством «Гилея» и в буквальном смысле произвели эффект разорвавшейся бомбы. Об этих стихах написано уже очень много, и вряд ли я смогу сказать о них лучше, чем, скажем, писала о них Полина Барскова – почитайте ее, например, «Седьмую щелочь». Скажу лишь, что, помещенные в сборник «Обрывок реки», они удивительным образом оказываются встроенными в расположенные в порядке написания тексты Гора, продолжая языковые поиски писателя и обладая узнаваемыми стилистическими и сюжетными особенностями. Искусственно вырванные более чем на полвека и из истории литературы этого времени, и – более узко – из корпуса известных текстов самого Гора, они в буквальном смысле оказались недостающей частицей сложного паззла.

Венчает книгу повесть «Дом на Моховой», написанная и странным образом опубликованная в 1945-м. Повесть о войне, блокаде и эвакуации, о любви и смерти, написанная нарочито простым, разрешенным языком, без ожидаемого от последователя обэриутов остранения и почти без каких-либо модернистских экзерсисов. Этот текст оказывается тончайшим «исследованием ужаса» ожидания – вестей ли, смерти, любви, окончания войны, ожидания какого-то события, которое долго не случается для героев этой маленькой повести, застрявших – кто в далекой эвакуации, кто в промерзшей квартире скованного блокадой города. Того, что содержалось в тексте «Дома на Моховой», хватило, чтобы Гор попал под каток постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» и навсегда оставил попытки сохранить собственный способ написания текстов, сформированный в тридцатые и сохраненный во время войны. Дальше появился другой писатель Геннадий Гор – но все это время он хранил в столе рукописи стихов, и «Коровы», и рассказов, написанных в тридцатые, и воспоминания о случившейся, но не состоявшейся литературе. «Обрывок реки», как и «Турдейская Манон Леско» Петрова, как и малочисленные сохранившиеся тексты Добычина, как и сонм несохранившихся текстов (и уничтоженных жизней) – память об этой литературе. И попытках – чаще всего, безуспешных, и всегда трагических – сохранить себя в чудовищных обстоятельствах, для этого никак не приспособленных».

Жека Шварц (книжный магазин «Бабель»), Facebook