Отрывок

Я вновь ухожу в мое скрипичное детство — в мое скрипичное, так причудливо переплетающееся с советским, подсознание. Представьте себе, что между ребенком, крошечным, пяти-шести лет, и внешним миром стоит ремесло — его уже отдали в ученье, и узнавание мира у него происходит в теснейшей связи (а не только параллельно) с приобретением профессиональных навыков. Этапы жизни измеряются освоенными приемами. Переходы «через проходящую ноту» в шесть с половиной лет или «глазуновский штрих в восемь — это также и явления, наряду с домами и автобусами образующие — скажем, — город, в котором ты растешь. Первый этюд Вольфарта конгениален исполинской тахте, куда ты переведен с недавних пор — с тех пор, как сквозь железные прутья наполеоновской младенческой постельки стала выглядывать пятка. Пока сидишь на Вольфарте (Вэлфер, он же Вольперт), проходит эра в жизни — по меркам взрослых календарей ничтожная. Кайзер, 24 этюда. Отроги позиций становятся круче, тахта становится меньше — новая эра. Из одной лишь физической памяти о первых скрипичных шагах можно сотворить «Комбре», вкус «мадлены» мне заменит ощущение колодки под пальцами - кусочка черного дерева с перламутровым глазком, лоснящегося от влажных прикосновений, доводить до которого пытка, а не доводить — преступление. Беда этого сочинения в том, что русский читатель Пруста и человек, способный понять, что значит доводить смычок до колодочки, в одном лице не сочетаются. Я же пишу именно в расчете на этот фантастический гибрид. Признаться, мною владеет мысль, что если этого не напишу я, этого не напишет никто.

Отрывок

Третья часть

Читатель уже привык, что часть у нас кончается безо всяких каденций, скорее на вдохе, нежели на выдохе. Поэтому я сразу продолжаю.
Она удивилась: десять дней? Она поняла так, что завтра или послезавтра я отбываю.
— Ну нет, за два дня до смерти я бы, наверное) лежал без сознания.
Договорились, что я дам о себе знать дней через десять — срок достаточный, чтобы договоренность воспринималась как чистая условность.
Я позвонил уже через два дня.
— Не ждали?
— Эта картина не из нашего музея. Ждала, конечно, ждала.
Свидание мы назначили возле Матисса.
— У «Нимфы и сатира» хотите?
— Хочу.
«Ленин учил, — когда-то говорил я Наташе, стоя подле той же самой картины, — что слабое звено капитализма — Россия, и поэтому с нее надо начинать захват мира. Следуя заветам Лукича, мы начнем постижение Матисса с „Нимфы и сатира"».
Наташа Окунь заинтересованно слушала мои объяснения.
На сей раз объяснений не требовалось, все было ясно и так.
— В каждой женщине живет нимфа, — сел я на своего любимого конька. — И она никогда не превозможет своего отвращения к сатиру.
— Какие глупости...
— Конечно, иная наученная жизнью нимфа даже может сама погнаться
за тем же сатиром. Вот почему последнему следует помнить, что никогда до конца она не пересилит ни своего физического отвращения к нему, к этому пузатому коротконогому уродцу, ни, наоборот, физического своего
влечения к красавцу Нарциссу. Ни за муки, ни за умные разговоры полюбить нельзя.