Роман Осьминкин:

«Во мне живут две книжки и мне не терпится их написать, говорила мне Полина Барскова в кафешке маленького городка Амхерст в Массачусетсе, где Полина преподает в одном из местных колледжей, и я посмотрел на нее как на pregnant woman with twins, до конца не поняв всей неметафоричности сказанного. А сегодня на вручении премии Белого за книжку «Живые картины» Полина говорила не вживую, а в специально записанном по случаю вручения видео, говорила с каким-то странным акцентом, неровными паузами и неожиданными сменами интонаций. Она будто не говорила, а выражаясь ее же словами «чревовещала» из глубин цифрового кода, издавая только ей понятные двоичные импульсы, которые проходя череду невидимых глазу и не слышимых уху искажений на стыке медиальных систем выдавали ясные и отчетливые высказывания, прозрачные в своей логической когерентной последовательности, но при всей самособойразумеющести не морализаторские. При этом Полина смотрела в упор в камеру и плоскость экрана будто обретала объем и фактуру, втягивая аудио/визуальные перцепторы в симультанную симфонию насыщенного материального образа – когнитивного и эмоционального в единстве. Исследователь византийских храмов Слободан Чурчич называет эти образы «живыми иконами», подчеркивающими «перформативный характер сакрального пространства, которое должно было восприниматься как единое динамическое целое с ликами святых и реальными людьми, участвующими в общем пространственном действе. Чревовещать: Так и должен говорить сегодня поэт желающий не заколдовывать этот неприглядный в профанном виде повседневности мир, а расколдовывать его от присасывающихся одна за одной пиявок мифологем – пьющих кровь языка до полного истощения артикуляции в угоду пассеистской социотерапии. Картины оживают лишь когда твой голос подхватывает хоровое множество тех самых других, чей язык был однажды безъязыко захоронен в общей анонимной могиле пискаревского кладбища, и чей язык сегодня снова назван оскорбительно неуместным. Полина проделывает именно эту практику незабвения – работу скорби а вернее оскорбления, ведь однажды оскорбленные в жизни могут говорить только на языке оскорбления - прежде живой воды нужно окропить мертвой водой.
Ближе к концу этой странной но ясной речи Полины я непроизвольно для себя и (надеюсь незаметно для окружающих) заплакал. Не то чтобы заревел, нет, - тут подходит пошлый в иных случаях фразеологизм «скупая мужская слеза потекла по его щеке». И это был совсем не тот очищающий катарсис, это была гуманная резиньяция в том как ее описывал михаил Лифшиц у Пушкина – «печаль его была светла». Светлая печаль от восстановления человека из самых низов падения – эксцесса блокады, заточения собственного беспамятства. Воспоминание это практика постоянного незабвения писал беньямин. Воспоминание это оскорбление, вызванное чревовещанием в язык. Если и возможно говорить сегодня за другого, то только чревовещая, пропуская язык другого целиком через каждую пору своего тела. В этом смысле «во мне живут две книжки» Барсковой не метафора, а внутриутробное бытие языка - предъязыковой лимб, ожидающий своего различения на органы-знаки - единица и начало всякой процедуры семиозиса».

Даша 

Полина Барскова при прочтении ощущается смешной, неловкой, ироничной, нежной, покатой такой, как огромный птенец. Она откровенная очень, и не всегда знаешь, читая, что с этим делать (бывает неловко). И сразу видно, что прозу пишет поэт: мелодика языка, перекаты, переливы, иногда простыней текст-песня без знаков препинания. 
А еще из-за нее про Евгения Шварца захотелось прочесть. В конце книги замечательные филологические/литературоведческие эссе Полины есть. Вдохновляет на гораздо более глубокое узнавание, казалось бы, знакомых авторов (но не людей).

Небольшая цитата из "Донны Флор и ее бабушки":

"Лежа в куцей кроватке во тьме, я слушала застенный разговор тети с мужем: "Кто же ее замуж возьмет? Так она никогда не выйдет замуж... Она же совсем ничего не умеет! Она ничего про это не знает - ну что такое семья". Чтобы не помешать этой беседе жидкими рыданиями, я встала и направилась к воде - к Обскому водохранилищу. Я сидела на пирсе и прислушивалась, как проплывают - никогда уже не в силах опуститься на дно - глистатые лещи. Вот и я, думала я, такой теперь глистатый лещ, выкинутый из жизненной гущи и тьмы на бессмысленную поверхность.
[...]
Потом мы снова ехали в лес и к воде, и я там бродила уже не девятилетняя измазанная в костянике и черной грибной слизи, а какая-то огромная девятнадцатилетняя птица или рыба - то ложилась на мох, то садилась на камень и все закрывала глаза и думала о тебе".

Ozon

Елена Груздева

Прозу Полины Барсковой называют работой прощения. Мне сложно согласиться с этим названием - скорее, она пытается как-то быть с тем, что простить невозможно. Но безусловно, это трансформация, это структурная работа, в результате которой появляется новый язык и сама возможность говорить. Это попытка символизации несимволизируемого. 
У каждого анализанта, страдающего невротика, длинная и сложная история, корни которой уходят в личностную травму. Но травма субъекта не является отдельной от истории всего общества. Почти в каждом случае в моей практике приходится сталкиваться с отвержением субъекта, непониманием, неприятием, отсутствием Другого. Нет ни одного анализа, где бы не появлялась тема войны прошлой либо нынешней, трагедии репрессированных родственников. И неважно, сколько прошло лет после трагедии - поколение за поколением несет в себе эту травму. И как сложно соткать эту ткань личной истории из черноты, пустоты и непонимания, и с каким трудом рождаются означающие из безмолвия и воя, постепенно обретая форму. 
Книги Полины Барсковой, поэзия и проза, очень помогают в этом процессе обретения себя.

Вконтакте