В середине 1970-х годов я создал свой собственный жанр — жанр картотеки, соответствовавший моим тогдашним устремлениям преодолеть инерцию и тяготение плоского листа. В ещё большей мере обращение к неконвенциональному жанру диктовалось отчётливым стремлением перевести ситуацию самиздата, к тому времени отвердевшую и казавшуюся вечной, из социально-культурного измерения в чисто эстетическое. В рамках моего опыта этот жанр проявил живучесть, поразившую меня самого. Он оказался способным к саморазвитию и видоизменениям внутри самого себя. Каждая моя вещь, определяемая мною как «текст», одновременно и «взрывает» жанровые привязки, и создаёт новые. Подчиняясь «памяти жанра», любой фрагмент текста или текст целиком в читательском восприятии ассоциируется с традиционными жанрами. Текст, таким образом, читается то как бытовой роман, то как драматическая пьеса, то как лирическое стихотворение и т. д., то есть скользит по границам жанров и, как зеркальце, на короткое мгновение отражает каждый из них, ни с одним не отождествляясь. Этот жанр является, в сущности, интержанром, соединяя в себе черты поэзии, прозы, драмы, визуальных искусств и перформанса. Каждая карточка понимается мною как универсальная единица ритма, выравнивающая любой речевой жест, будь то стихотворная строка, фрагмент уличного разговора, наукообразный афоризм, сценическая ремарка, междометие или же молчание — чистая карточка. Стопка карточек может рассматриваться и как визуальный или же манипулятивный объект. Общение с этим объектом — ритмическое перелистывание, последовательное снятие слоёв (наподобие археологических раскопок), буквальное продвижение в глубь текста — это предметная метафора процесса чтения как игры, зрелища и труда.

Принципиальная квазицитатность письма обусловлена в данном случае тем, что героями каждого моего текста являются некие другие тексты. Можно назвать их «протекстами». Эти протексты (как и герои) рождаются, живут, вступают в сложные игры друг с другом, создают драматическую интригу, умирают, снова рождаются и так далее.

Ещё важно, что каждый создаваемый мною текст представляет, в сущности, более или менее адекватное описание собственного контекста. Мне кажется, что в понимании условий этой текстуальной-контек¬стуальной игры ключ к пониманию и восприятию и всей художественной системы, и каждого её акта. Опубликование текста в журнале или в книге (то есть «плоское» его воспроизведение) — каждый раз серьёзная проблема для автора. Дело в том, что если текст-картотека мыслится мною как оригинал, то его «плоский» вариант — это скорее копия, репродукция. Или, точнее, фотография скульптуры. Хотелось бы, чтобы при чтении книги учитывались эти соображения. А впрочем, — необязательно. Авторская версия — всего лишь одна из версий.

Лев Рубинштейн 11 сентября 1996 года, Москва–Петербург