Я, знаете ли, сам из Сапотлана, того, что прозван Сапотлан-эль-Гранде. Уже сто лет тому как городок
наш стал таким великим, что удостоился переименования в Сьюдад-Гусман. Но на самом деле он
остался все тем же заштатным городишкой и потому мы называем его просто Сапотлан.
Он расположен посреди долины, заросшей кукурузой и зажатой меж грядами гор, единственным
достоинством которых  является их мирный нрав, над нами- голубое небо, неподалеку - озеро,
что появляется и исчезает, словно сон. С мая по декабрь окрестные поля, прореженные огородным
разнорядьем, сплошь наливаются кукурузной желтизной.
Еще промеж собой мы называем нашу родину Сапотлан-де-Ороско, поскольку тут он родился,
неистовый Хосе Клементе. И, как его земляк, я чувствую, что тоже родился у подножия вулкана.
Да, кстати, о вулканах. Помимо неуемного Хосе Клементе, у нас их еще два: один, заснеженный,
Невадо-де-Колима (он так называется, хотя находится в Халиско). Так вот этот, потухший,
служит только зимним украшеньем. Зато другой еще курится. В памятном 1912-м он покрыл
 нас пеплом, и наши старики со страхом вспоминают тот воистину помпейский день,
вдруг ставший ночью, когда все решили, что настал день Страшного Суда.  Да и в прошлый
 год случился выброс лавы, все затряслось и кратер задышал. Привлеченные случившимся,
приехали геологи и стали повсюду щупать пульс да мерить градусы. Ну, мы их угостили,
как водится у нас, гранатовой настойкой, и они нас по-научному заверили, что все, дескать,
в порядке, что эта бомба под подушкой, может, и рванет, но,  если не сегодня, то, значит,
в какой-нибудь другой день из ближайших десяти тыщ лет. 

Ну, так вот, сам-то я четвертый сын в семье, где нас было четырнадцать детей и, слава богу, все живы, так что родню
можно пока еще пересчитать. Сами видите, не очень-то я сентиментален. А все с того, что в моей плоти за едину
кость словно собаки грызутся две своры: Арреолы и Суньиги, одни - безбожники, а другие- вроде как святоши.
Хотя те и другие где-то в далеком прошлом единятся общим баскским корнем. Однако, став переселенцами, в краю,
где все метисы, они в себя впитали и ту смешанную кровь, что делает нас мексиканцами, а, кроме того, кто б знал,
какой такою притчей, и иноческую кровь одной француженки, оставшейся в девицах. В роду у нас есть предки почти
библейские, я уж и не знаю, к худу или к добру; но сефарды точно есть. Никто не знает точно, кто назвался первым
Арреолой; наверное, мой прадед, дон Хуан Абад, пытавшийся свести след обращенного (Абад ведь происходит от abba,
что на арамейском означает отец). Но не беспокойтесь: я не стану ни сажать пред вами мое генеалогическое древо,
ни подтверждать свое плебейство родством с безвестным переписчиком приснопамятного "Сида", ни утомлять деталями
схождений с безродным Торре де Кеведо. Но есть и благородство в слове Арреола. Слово чести, родословие прямое и
старинное, к которому и я принадлежу: по материнской линии мы родом кузнецы, со стороны отца же - столяры.
Вот откуда моя страсть мастерового по отношению к языку. 

Я родился в 1918 году, среди смертей бушующей "испанки", в день апостола Матфея и Пречистой Ифигении, среди кур, свиней, индюшек, коз, коров, ослов и лошадей. Первые шаги я совершил в сопровожденьи черного барашка, пришедшего со скотного двора. Здесь истоки той неизбывной маеты, что отложилась невротическим расстройством на жизни моей и жизни моей семьи, и уж не знаю, к счастью или нет, не разрешилась ни разу эпилепсией или безумием. Этот черный агнец преследует меня всю жизнь, мои шаги неровны - это неуверенная поступь неандертальца, преследуемого мифологическим чудовищем. 

Как большинство детей, я тоже ходил в школу. Но долго я не смог учиться по причинам, всем хорошо известным: в ту пору разгорелось восстание "кристерос", ввергнувшее нас в хаос.

Были закрыты церкви и религиозные колехио; я же, племянник святых отцов и инокинь, не должен был переступать порога обычной школы, не то бы стал безбожником и нечестивцем. Тогда отец мой, который славился уменьем находить пути из тупиковых ситуаций, не стал мудрить: он не отдал меня в духовное училище и не отправил в проправительственную школу, а попросту послал работать. И вот так, двенадцати годов от роду, я стал учеником дона Хосе Мариа Сильвы, владельца переплетной мастерской, откуда перешел работать в книгопечатню. Отсюда берет начало моя великая любовь ко всякой книге - в ней я вижу плод ручной работы. Другая моя страсть - к тому, что в книгах, - зародилась раньше стараниями школьного учителя, Хосе Эрнесто Асевеса, которому я навек признателен: он мне открыл, что в мире есть поэты, а не одни торговцы, крестьяне или работники. Здесь я должен внести ясность: мой отец, а он знает все на свете, был торговцем, мастеровым и земледельцем (всем помалу), но ни в чем не состоялся- в душе он поэт.

Как всем известно, я - самоучка. Но в свои двенадцать лет и в Сапотлане я прочитал Бодлера, Уолта Уитмена и всех, кому обязан своим стилем: Папини, Марселя Швоба, еще полсотни писателей не столь известных... И вслушивался в песни и в народные реченья и восхищался говором простых селян. 

С 1930-го по сю пору я переменил десятка два различнейших занятий и профессий... Служил бродячим разносчиком товара, сборщиком налогов, работал носильщиком и журналистом, типографом, комедиантом и хлебопеком. Да кем я только не был. 

Но было бы несправедливым не вспомнить человека, который придал моей жизни новый смысл. Прошло двадцать пять лет с того момента, как Луи Жуве забрал меня с собой в Париж из Гвадалахары. Все было сном, который невозможно воскресить: там, на подмостках "Комеди Франсез", я был галерником, рабом Антония и Клеопатры, покорствуя Жану Луи Барро и Мари Бель. 

По возвращении из Франции я стал работать в издательстве "Фондо де Культура Экономика", куда меня определил мой добрый друг Антонио Алаторре, выдав за филолога и эрудита. После трех лет, прошедших в правке корректур, чтении переводов и рукописей, я и сам подался в писатели (первый вариант "Инвенций" появился в 1949-м). 

И последнее меланхоличное признание. Я не сумел стать профессиональным литератором - мне было некогда. Но всю жизнь я отдал тому, чтобы любить литературу. Я люблю язык более всего на свете и преклоняюсь перед теми, кто сумел вдохнуть душу в слово, от пророка Исайи до Франца Кафки. Я почти не знаю современной литературы. Я живу в окружении благожелательных теней классиков, которые лелеют мои писательские грезы. Но вокруг себя я собираю молодежь - будущее мексиканской литературы; на них я возлагаю то, что сам не смог поднять. Для этого я каждый я каждый день им открываю, что мне дано было познать в часы, когда моими устами завладевал другой - тот, кто однажды мне явился Неопалимой Купиною. 

Решив представить в окончательной редакции все написанное мною, мы договорились с издателем, что каждая из книг останется в возможно первозданном виде.

 

Дело в том, что в силу разных обстоятельств "Инвенции", "Конфабуларий" и "Бестиарий" начиная с 1949 года порядком перемешались между собой. ("Праздник" - отдельный случай.) В этом же издании все книги отдают друг другу свои долги и остаются чистыми. 

"Конфабуларий" здесь представлен наиболее зрелыми рассказами и теми, что к ним тяготеют. В "Инвенции" вошли первоначальные и навсегда оставшиеся незрелыми рассказы. "Бестиарий" дополняется "Просодией", поскольку оба сборника состоят из миниатюр: это поэтическая проза и поэзия, выраженная прозой (я не страшусь подобных терминов). 

В конце концов, имеет ли значение, если с пятого издания моих текстов, неважно, полных или нет, все они начнут именоваться, скажем, "Всеобщим конфабуларием", или, что то же, "О памяти и о забвении"? Замечу только, что автор и читатель помимо своей воли вступают в соучастие в измышлении и, равно причастные сим притчам, быть может, образуют не части, а нечто целое. Итог: воспоминание и забвение дают баланс, полученный путем сложения-вычитания и умножения на каждого из нас.