В 1929 году Фрейд опубликовал работу "Неудовлетворенность культурой", в которой утверждал, что счастье невозможно. С одной стороны, чтобы жить в обществе, человек вынужден отказываться от части своих желаний (ведь любая культура строится на подавлении инстинктов), и эта часть все время увеличивается. С другой стороны, его постоянно подстерегают несчастья, источником которых могут быть и природа, и здоровье, и отношения с другими людьми. "В план "Творения", - заключает Фрейд, - не входило, чтобы человек был счастлив. То, что мы называем счастьем, есть, в соответствии с самым точным смыслом этого слова, удовлетворение, обычно внезапное, какого-нибудь достигшего большой степени напряженности желания и, в силу самой своей природы, может быть лишь эпизодическим феноменом" (Цит. по: Sigmund Freud. Malaise dans la civilisation. Paris: PUF. P.20.)

Итак, то, что представлялось химерическим отцу психоанализа, стало всего полвека спустя чуть ли не долгом. Дело в том, что за это время произошли две революции. Во-первых, капитализм из системы производства, основанной на труде и накоплении, превратился в систему потребления, которое предполагает расходы и, более того, расточительство. Этот новый принцип не отторгает удовольствие, а, напротив, органично включает его, стирая антагонизм между экономической машиной и нашими аппетитами и даже делая их двигателем развития. Главное же, западное общество, миновав первоначальный, авторитарный период демократии, утратило жесткий сословный каркас, и человек получил полную автономию. Став "свободным", он лишился выбора: поскольку на дороге в Эдем не осталось препятствий, он, так сказать, "обречен" на счастье, иначе говоря, если он несчастлив, то ему остается пенять на себя.

В ХХ веке идея счастья получила двоякое толкование: в демократических странах она выражается в ненасытной жажде всяческих наслаждений (всего пятнадцать лет отделяют освобождение Освенцима от начала потребительского бума в Европе и Америке), тогда как в коммунистическом мире растворяется в официально предписанном всем благоденствии.

Сколько людей загублено с намерением облагодетельствовать человечество и насильно привести его к совершенству! Став частью политической доктрины, счастье превратилось в страшное оружие массового уничтожения. Никакие жертвы, никакие чистки человеческого стада не кажутся чрезмерными, если их цель - светлое будущее. Грядущая идиллия обернулась кошмаром.

Однако предметом наших теперешних размышлений будет не известный всем разгул тоталитаризма и не торжество принуждения, описанное Оруэллом или Хаксли (хотя многие черты нашего общества напоминают их романы "О дивный новый мир" и "1984"). Мы займемся другим явлением, свойственным индустриальной эре и связанным с постоянным стремлением жить лучше. Если прежде долг заявлял о себе в категориях закона и необходимых усилий, то теперь он словно бы кокетливо заигрывает с нами, неотступно, как ангел-хранитель, следует за каждым и нашептывает: смотри не забудь быть счастливым! Антиутопии нападали на слишком безупречный строй, в котором все расписано по часам; мы же носим неумолимые часы внутри себя.

СПЛОШНАЯ ВИРТУАЛЬНОСТЬ
Деньги, как и счастье, - нечто абстрактное, потенциально содержащее все мыслимые блага
из книги - Брюкнер Паскаль. Вечная эйфория: Эссе о принудительном счастье

Из сказанного следует, что деньги невозможно ни презирать, ни почитать. Деньги, как и счастье, - нечто абстрактное, потенциально содержащее все мыслимые блага. Имея деньги, я владею вещами - не в громоздком материальном, а в виртуальном виде. Кроме того, получать деньги часто гораздо приятнее, чем обладать ими, особенно если они сваливаются с неба: плохо ли получить в наследство кубышку, уже наполненную доверху. Зарабатывать на жизнь - тяжкое бремя, а быстро разбогатеть - игра, схожая с эротической. Однако коварство денег в том, что они норовят подчинить себе всю жизнь, заменить собою все ее радости. Если деньги становятся идолом, самоцелью, их желаешь так пылко, что прочие желания остывают. Их роковая сила сметает все преграды, позволяет достичь всего и сразу, но это всемогущество порождает безразличие. Кто жаждет все сгрести, поймает только ветер; кто все имеет, тому ничто не в радость - вот горький парадокс.

Классические объекты насмешки: толстосум, не успевающий потратить ни гроша из своих миллионов; богач, скопивший столько сокровищ, что ему приелось все на свете и, окруженный роскошью, он не знает удовольствий. Эти люди чуть ли не сами желают разориться, чтобы начать все сначала и снова пройти полный опасностей и риска путь наверх. У них, как говорится, есть все для счастья, а счастья-то и нет; имея все, они ничего не имеют; желания их рассеиваются, ни на чем не успевают сосредоточиться; они постоянно гонятся за миражами, переходя от разочарования к разочарованию. Им некуда расти, остается лишь рухнуть, сгинуть в бездне; пример тому - великие династии, осыпанные милостями судьбы до того, что притягивают к себе беды и катастрофы. Деньги - иллюстрация к парадоксальной мысли о том, что, пустив в ход все средства достигнуть счастья, можно его отпугнуть. Мы видим, как меркантильность, доходящая до бреда, стала, во всяком случае, в Америке, коллективной страстью.

"В наше время люди работают более, чем когда-либо, но не находят иного применения работе и заработанным деньгам, кроме того, чтобы работать и зарабатывать еще больше" (Ницше).

В нашем обществе деньги как цель и деньги как средство разделены почти неприметной гранью, и все усилия рекламы и пропаганды потребления направлены на то, чтобы стереть ее вовсе. Когда это происходит, люди наиболее состоятельные доходят до "показного потребления" - термин, которым американский социолог Торстейн Веблен еще до Первой мировой войны обозначил нравы высшей буржуазии, круга Рокфеллеров, Вандербильтов и им подобных. Имения, яхты, роскошные автомобили, пышные апартаменты - все ради того, чтобы догнать и перегнать соперников; в этом соревновании каждый завидует преуспевшим больше и презирает тех, чей уровень жизни ниже его собственного. Начальник предприятия, получающий в тысячу или в две тысячи раз больше, чем его подчиненные, демонстрирует не свои заслуги и профессионализм, а голую жажду повысить себе цену, которая выражается в величине оклада. Ему доставляет радость иметь преимущество над другими и поражать окружающих. Увы, в этом соревновании всегда найдется кто-то более процветающий, затмевающий вас своим блеском, опережающий в списках "Форбс" или "Форчун" и заставляющий биться в корчах. Чем больше банковский вклад, тем больше горечь, и удовлетворение от собственной прибыли меркнет, если чужая растет еще быстрее. Тут уже вступает в силу строгая градация: быть богатым, супербогатым и ультрабогатым - далеко не одно и то же. Вот почему, если богатый человек не расходует свои деньги во имя какого-нибудь дела, идеи, искусства, они иссушают его и он внешне не отличается от неудачника.

НАВЯЗЧИВАЯ ЩЕДРОСТЬ.       Мало быть богатым,
надо еще оставаться в форме, это новый критерий отбора, ничуть не менее суровый, чем деньги.
из книги - Брюкнер Паскаль. Вечная эйфория: Эссе о принудительном счастье

История освобождения нравов - причудлива я штука; мы знаем наизусть все ее перипетии, но повторяем их снова и снова, упиваясь горечью очередного обратного витка. На протяжении многих веков тело всячески принижалось и попиралось религией, так что стало в западной цивилизации символом испорченности. Теперь же, когда плоть реабилитирована, происходит нечто странное: вместо того чтобы безнаказанно предаваться удовольствию, люди испортили его пересаженными извне внутрь запретами. Удовольствие, отравленное тревогой, само себя судит и само себя карает, причем не за то, что нарушает заповеди или оскорбляет целомудрие, а за ущербность, ибо оно никогда не достигает полноты и совершенства. Счастье и нравственность, прежде непримиримо враждовавшие, ныне слились воедино: безнравственно не быть счастливым, Суперэго проникло в крепость Удовольствия и подчинило его своей жесткой власти. Чувство вины заменили бесконечные терзания. Сладострастию теперь никто не мешает, но оно обросло проблемами. Вместо обуздания желаний эталоном стало их полное насыщение, но необходимость соответствовать эталону сама по себе служит уздой (Эта логика уже была исследована в книге: Pascal Bruckner et Alain Finkielkraut. Le Nouveau Desordre amoureux. Paris: Seuil. 1977; ту же тему развивает Жан-Клод Гийбо - см.: Jean-Claude Gillebaud. La Tyrannie du plaisir. Paris: Seuil. 1998), где ставится вопрос о месте запрета в современном обществе. . Каждый из нас отвечает за свой тонус и хорошее настроение, от нас требуется ни в чем себе не отказывать и активно, без устали улучшать свою жизнь. Общепринятая норма ничего не запрещает и не отнимает, а с материнской заботливостью щедро поощряет наши аппетиты.

Но такая щедрость не имеет ничего общего со свободой. Она настолько навязчива, что доводит нас до изнеможения, а потом сама же старается нас от него избавить. Цифры и образцы, которыми она нас засыпает, порождают новый тип предосудительного дезертирства, которое выражается не в лени и сибаритстве, а в меланхолии, унынии, депрессии. Счастье перестало быть внезапно выпадающей на нашу долю удачей, яркой вспышкой на фоне серых будней, и превратилось в нечто постоянное и насущное. Как только желанное становится возможным, оно тут же причисляется к разряду необходимого. То, что вчера казалось редкой роскошью, сегодня с невероятной быстротой превращается в обыденность. Повседневная жизнь похожа на безостановочно вращающийся турникет, выбраковывающий тех, кто не успел или кого зашибло.

Не только состоянием и властью определяется сегодня положение в обществе, но и внешним видом; мало быть богатым, надо еще оставаться в форме, это новый критерий отбора, ничуть не менее суровый, чем деньги. Хорошо выглядеть стало новым этическим принципом, на который работают бодрая реклама и глянцевый рынок.

"Стань лучшим другом самому себе, будь достоин себя, думай о лучшем, живи в гармонии с собой и т.д.". Множество книг на эту тему заставляет думать, что осуществить подобные призывы не так-то просто. Счастье стало не только объектом колоссальной индустрии, наряду с духовной пищей, но и новейшим, причем основополагающим, нравственным принципом; вот он - источник депрессии, вот почему любое несогласие с этим назойливым гедонизмом приводит к краху. Мы виновны в том, что у нас не все благополучно, и отвечаем за это перед окружающими и перед собственным внутренним судом. Взгляните на фантастическую статистику - прямо как в бывших странах коммунистического блока, когда 90 % опрошенных корреспондентом журнала заявляют, что они счастливы! Никто не осмелится признаться, что иной раз ему бывает плохо, из страха потерять приличное положение в обществе (Анкета "Фигаро-магазин". 1998, 10 ноября. ). Странным образом доктрина удовольствий, становясь воинствующей, возвращает прежнюю силу запретам, только кардинально меняет их направлен ность. Смутное ожидание чудного времени сменилось присягой, данным самим себе обетом превратить трудность бытия в постоянную сладость. Забыв, что счастье обретается косвенным путем, что оно наступает или не наступает, когда мы преследуем иные задачи, нам внушают, что оно само есть прямая цель, которая достигается с помощью определенных рецептов. Какие бы средства вы ни выбрали: психологические, соматические, химические, духовные или электронные (есть люди, видящие в Интернете не просто прекрасный инструмент, а некий новый Грааль, воплощение всемирной демократии - cм. на эту тему основательный труд: Bernard Leclair. L'Industrie de la consolation. Verticales. 1998.), исходная точка одна: успех обеспечен, если соблюдать определенные правила "позитивного поведения" и "этические установки". Поразительный пример того, как извращается само понятие воли: ее пытаются распространить в сферы психики и эмоций, традиционно считавшиеся ей неподвластными. Воля тщится изменить то, что от нее не зависит (подчас не глядя на то, что могла бы изменить). Счастье стало частью всеобщей программы тотального потребления и государственного попечения и одновременно системой взаимного запугивания, в которой участвуем мы все. Каждый в ней и жертва, и террорист, ибо не имеет другого способа отражать нападки, кроме как, в свою очередь, нападать на других за их слабости и промах.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Мы уходим с пира несолоно хлебавши.
из книги - Брюкнер Паскаль. Вечная эйфория: Эссе о принудительном счастье

из   ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Существует расхожее, но ошибочное мнение, что положительные эмоции заразительны и наше хорошее настроение зависит от настроения наших ближних и, шире, всего общества. Это явление совсем другого порядка: мы живем не поодиночке, а тесными ячейками, такими, как семья, дружеская компания, деревня, район, - они и определяют наши горести и радости. Еще Юм говорил, что нас характеризует не общее, а частное, особое сочетание эгоизма и пристрастности, особый взгляд на мир (и чем он уже, тем непоколебимее). То, как мы отнесемся к той или иной вещи, обрадуемся или опечалимся ей, обусловлено этим ближайшим окружением, оно влияет на нас точно так же, как мы влияем на него. Бывает, значит, счастье, внушенное другими, но оно распространяется лишь на узкий круг людей и не достигает пределов мира. Было бы, конечно, идеально совместить личные и коллективные эмоции и общими усилиями изгнать из мира нищету и угнетение. Было бы чудесно, если бы каждый стремился поделиться со всеми своей радостью, на каплю изменив мир к лучшему. Но если "нирваны" можно будет достигнуть, лишь когда не останется на земле несправедливости, то даже тень улыбки никогда не коснется наших губ. Ужасы и мерзости окружают нас со всех сторон, однако мы живем вполне благополучно , и правильно делаем, потому что эта бесчувственность необходима для равновесия. Как ни погляди, все говорит о том, что для счастья необходимы беспечность, беззаботность и неведение, оно возможно в редкие минуты, когда мы отрешаемся от тревог и страхов. Мы счастливы несмотря на что-то: на страдания друга, на кровавую войну, на мировые проблемы, и в этом нет ничего постыдного - убийства и бедствия будут всегда, и всеобщего согласия не дождаться.

Из всего сказанного вытекает неоспоримое следствие: коль скоро счастье есть выражение спасительного равнодушия и стремится вырваться из капкана времени, остановить его течение, оно не может быть ни конечной целью человечества, ни основой для действий.

Свобода превыше счастья и страдания. Мгновения внутреннего покоя, гармонии с природой, вспышки света, преображающие нашу жизнь, не могут служить фундаментом морали, политики, вообще чего бы то ни было. Раз человека учат не поддаваться всем своим склонностям, значит, не все они допустимы, приходится их упорядочивать и отказываться от чего-то, что нам дорого. Свобода может оказаться важнее счастья, жертва - важнее покоя. Выдвинутая Кондорсе идея "неразрывной цепи", логически связывающая добродетель, справедливость, разум и счастье, несостоятельна. Даже если предположить, вслед за Чарльзом Тейлором, что все блага объединяются в пределах одной жизни, они непременно войдут в конфликт друг с другом, как только мы попытаемся их реализовать. Вот почему политика относится к области разумного, а не возвышенного, а история остается трагической и оборачивается грязью, какими бы ни были наши личные побуждения. Розовые мечты о том, чтобы одновременно расцвели все человеческие идеалы, несбыточны; наш удел - противоречивость, наши существенные ценности спорят, соперничают друг с другом и оказываются непримиримыми.

Вероятно, пора наконец сказать, что "секрет" удачной жизни в том, чтобы не очень-то думать о счастье, не гнаться за ним и принимать его, не задумываясь, заслуженное оно или нет и идет ли на пользу человечеству; не цепляться за него и не оплакивать его; смириться с тем, что оно капризно и может внезапно просиять на фоне будней и угаснуть в самые возвышенные моменты. Словом, всегда и всюду относиться к нему как к вещи второстепенной, поскольку оно приходит лишь заодно с чем-то другим.

Почему бы счастью как таковому не предпочесть удовольствие - краткий всплеск восторга в суетном течении дней, веселье - легкий хмель, возникающий от полноты жизни, а лучше всего радость, всегда нежданную и волнующую. Ибо ничто не может сравниться с вторжением в наше существование захватывающего события или поразительной личности. Для открытий, желаний и любви всегда такой простор! А мы уходим с пира несолоно хлебавши.