Сборник эссе «Литература и боги», изданный в оригинале в 2001-м, основан на широком поэтическом, философском и другом материале и посвящен изменениям, которые произошли с литературой в XIX веке. Автор отмечает, что в ту эпоху у писателей снова появился интерес к языческим богам, которых изгнали просветители и вернули на трон романтики, тем самым вдохнув в литературу новую жизнь. Такое представление существенно расходится с привычной нам со школы литературной историей, повествующей о смене романтизма реализмом, а не о триумфе чистых божественных сущностей, но тем интереснее читать рассуждения Калассо, умного эрудита и яркого стилиста.

«Появление богов не является непрерывным — его ритм определяет прилив и отлив того, что Аби Варбург назвал „мнемической волной”. Это выражение, уопотребляющееся в первых строках вышедшей посмертно работы о Буркхардте и Ницше, обозначает последовательные сдвиги в памяти, наблюдающиеся у общества в его отношении к прошлому — в данном случае к той части западного прошлого, где обитают греческие боги».

«Горький»

«Литература и боги» — большое эссе, вышедшее в 2001 году. Хотя сам по себе жанр большого эссе знаком русскому читателю хотя бы по книгам Андрея Синявского, к которому Калассо всегда относился с большим вниманием, все равно надо дать несколько предуведомлений. В стиле Калассо нет ничего необязательного: если он приводит дату, то не чтобы блеснуть намеком на важное событие, но чтобы самому разобраться, что происходило рядом, что именно было влиятельным или значимым для развития культуры. Если он переходит от Гёльдерлина к Бодлеру или от Платона к Ницше, раскрывая смысл стыда или вдохновения, — то это не ссылка на авторитеты, но рассмотрение самих условий, почему стыд, страх, благоговение или доверие делается частью культуры. Наконец, хотя Калассо — знаток неоплатонизма с его пафосом комментирования как созидания умопостигаемого мира, он никогда не увлекается знаками и символами: он изучает увлеченность, а не разделяет ее.

Основная мысль книги Калассо такова. Возвращение богов в Новое время — не результат только гуманистических усилий или запроса на олицетворения. Боги классицизма — это образы, которым отведено свое место в общем государственном пейзаже, поэтому вернуться они не могут, они могут только пребывать в плену своей значительности. Тогда как боги романтизма — живые боги, возвращающиеся к нам и сами выбирающие, в какой форме им быть, а какую форму отменить. Поэтому Гермес на классицистском плафоне — бог из поучительного мифа, неспособный вернуться, а Гермес на ампирном фронтоне банка — вернувшийся могущественный бог, не менее могущественный, чем деньги.

Читать полностью на Colta.ru

«Уйдя в изоляцию, такая литература могла описать себя только изнутри, изыскивая собственные законы существования. Поэтому в качестве свидетелей ее становления Калассо призывает самих писателей — Фридриха Гёльдерлина, Новалиса, Шарля Бодлера, Лотреамона, Стефана Малларме, иногда привлекая для дачи показаний и философов, таких как Фридрих Ницше, но только потому, что тем удалось вырваться из понятийной клетки философии, в которую запер их Аристотель. Возникает впечатление, что мы присутствуем на медиумическом сеансе: Калассо вызывает духов умерших гениев, и те рассказывают нам, что послужило им источниками вдохновения».

Борис Фаликов, «Божественное серсо», «НЛО»

Прослеживая путь абсолютной литературы, Калассо обращается к самим писателям: «Разумеется, не историкам, которым еще предстоит осознать произошедшее, в редких случаях — чистым критикам» (с. 190). Он называет Бодлера и Пруста, Гофмансталя и Бенна, Валери и Одена, Бродского и Мандельштама, Марину Цветаеву и Карла Крауса, Йейтса и Монтале, Борхеса и Набокова, Манганелли и Кальвино, Канетти и Кундеру. Читая их статьи или эссе, отмечает автор, «мы сразу чувствуем (пусть каждый из них терпеть не мог остальных, игнорировал их или боролся с ними), что все они говорят об одном и том же» (с. 190–191). Их литературу отличает «некая вибрация или свечение фразы (параграфа, страницы, главы, целой книги)» (с. 191). Характерна она и для Калассо.

Людмила Егорова, журнал «Вопросы литературы», №6, 2019

Книжка того или иного автора на тему «античная мифология», в которой объясняется, какие отношения связывали Зевса и Афродиту, Гермеса и Геракла, вот уже тысячу лет входит в обязательную программу европейского школьного обучения. Но это изысканное собрание эссе европейского интеллектуала не имеет отношения к школьной программе и к античной истории. Его остро волнует другой вопрос: как античные боги, то есть, по-другому говоря, языческое мироощущение проявляло и проявляет себя в европейском культурологическом, литературном в первую очередь, дискурсе? Сперва, задавленное культом единого христианского Бога, - робко, в виде живописных аллегорий любви, доблести и т. д., потом все смелее и к XIX веку, наконец, в произведениях Бодлера, Малларме, в построениях Ницше - в полную силу. И даже, можно сказать, разнузданно. К сожалению, утонченный Калассо не дерзнул добраться до второй половины XX века, до «короля ящериц» Джима Моррисона, не говоря уж о неоднозначных «примордиальных» построениях Рене Генона и своего земляка Юлиуса Эволы. Его больше интересует литература, а не политика: «Последний пример грандиозного, ослепительного прославления нимфы — «Лолита», история nymphólēptos, профессора Гумберта Гумберта, «очарованного странника», который попадает в царство нимф, следуя за белыми носочками и очками в форме сердечек».

Михаил Визель, «Год Литературы»

По своей оригинальной методологии эссе итальянского писателя и издателя Роберто Калассо вполне могли бы претендовать на серьезную научную работу, которая, в свою очередь, могла бы дать начало целому направлению. (…) Род его занятий можно определить словами «мыслитель о литературе». 

Ольга Лебёдушкина, программа «Азбука чтения», «Радио Культура»

Поскольку никто так и не изобрел более удачной метафоры для некоторых оттенков чувств, я утверждаю, что боги существуют.

Эта цитата из Эзры Паунда, которую приводит в одной из глав итальянский писатель и издатель Калассо, лучше всего характеризует саму книгу. В начале автор задается вроде бы нейтральным вопросом «Почему в эпоху романтизма боги вернулись в литературу?», чтобы от литературоведческого анализа перейти практически к манифесту: боги никуда не уходили, но, подчиненные риторике и инструменту аллегории в произведениях классицизма, «отсыпались», пока внезапно на проселочной дороге Гёльдерлину не явился Аполлон — и тут выяснилось, что от литературы до жреческого служения не так уж и далеко.

В эпоху после постмодерна мы привыкли смотреть на литературное творчество как на акт самовыражения, способ писателя и читателя развлечься, — но для Калассо такое восприятие литературы есть не более чем редукционизм. Книга не умирает как раз потому, что мы недооцениваем силу, сосредоточенную в акте чтения: «легкие прикосновения богов, обладающие священной силой», как в письме Гёльдерлину писал его друг, поэт Зигфрид Шмид (сравните с названием последней книги Пелевина). 

Бодлер в цитируемом Калассо отрывке описывал приход богов как явление абсолютной литературы: когда форма вырастает из формы, и из формы появляется искусство. Об этом же, по мнению Калассо, и «Лолита» Набокова: как древних художников охватывали нимфы, которые вызывали богоявление, так и нынешнему художнику нужна «нимфетолепсия», которая суть и есть призыв абсолютной формы, призыв литературы (поэтому и «Лолита» -- описание одержимого нимфолепта, которым остается быть либо преступниками, либо психами). 

И со временем поэты этим духом абсолютной литературы, «Дикого Бога», все больше проникались: умерший в 24 года Лотреамон пишет издевательски-сатирические  «Песни Мальдорора», которые и сейчас бы не прошли проверку Роскомнадзора (О, если бы весь мир был не огромным адом, а гигантским задом, я знал бы, как мне поступить: я бы вонзил свой член в кровоточащее отверстие и исступленными рывками сокрушил все кости таза!), а Малларме договаривается до того, что заявляет, будто прозы не существует: Стих есть повсюду, где есть ритм. Это, кстати, тот же Малларме, которого Барт приводил в пример как писателя, стиль которого полностью лишен индивидуального начала. Разница между Калассо и Бартом в том, что там, где Барт слышит лишь лязг токарного станка, Калассо различает гром ритуальных барабанов.

Но какая связь между ритмом и богами? Для этого Калассо обращается к ведам: для ведического жреца нет реальности за пределами ритуала, ритуал — и есть реальность, поэтому ритм произносимого прерывать нельзя: прервешься — и с мирозданием будет покончено (сравните с сюжетом рассказа Лавкрафта «Музыка Эриха Цанна», где слепой скрипач оберегает ткань мироздания от вторжения хтонических тварей). Ритм — и есть боги, и есть живой язык, и именно поэтому литература невозможна без воспроизводства самой себя: ведь это, в сущности, такой большой длящийся ритуал. Литература, вбирая в себя всю реальность, оставляет себя саму как единственный источник производства этой реальности (не зря поэтому от литературы требуют актуальности, невзирая на обилие журналистких форматов и документальных фильмов: если соглашаться с Калассо, получается, что без литературы актуальной реальности и не существует, а не существовать все-таки довольно страшно). 

При этом ритуал терял силу — общество ее отнимало. Ведь религиозное не всегда равнялось общественному, оно стало равняться ему, когда так сказали просветители. Именно поэтому, поглотив ритуал, общество стало воспроизводить его на службе идеологии (а для того же Ницше служба равнялась отказу от культуры, то есть, отказу от искусства): факельные шествия, массовые убийства, парады и пр. То есть пока общество применяет симулякры ритуала, подлинный ритуал творят новые жрецы — литераторы.

Капризные и уклончивые подражатели, писатели — единственные, кто исследовал каждую пядь этой земли: когда мы читаем статьи и эссе Бодлера или Пруста <...> Валери или Одена, Бродского или Мандельштама, Борхеса или Набокова, Манганелли или Кальвино, Канетти или Кундеры, мы сразу чувствуем (пусть каждый из них терпеть не мог остальных), что все они говорят об одном и том же. <...> Литературу, о которой они говорят, узнаешь не столько по почтительному отношению к теории, сколько по некоей вибрации или свечению фразы. Подобная литература — самодостаточное существо.

Поэзию узнаешь по «эстетическому потрясению», и благодаря ему она выживает, говорит Калассо.

Сергей Зенкин в комментарии к книге пишет, что Калассо, в сущности, игнорирует социальную сторону литературы и литературу как процесс, и все эти рассуждения выглядят мило, но против семиотики того же Умберто Эко довольно слабо. 

Но мне кажется, что Калассо нащупал то, почему вызывают сомнение техники creative writing: да, ты можешь создать идеальный сюжетный механизм, где вся структура будет работать, но при этом остается голая текст-машина, которую читателю неинтересно читать — все и так уже заранее ясно. «Литература-2» в отличие от схематической литературы тем и интересна, что берет формой и ритмом, и то, как совместить ритуал и схему — это, наверное, главная задача литературного мастерства сегодня.

А еще в этих рассуждениях я вижу перекличку с постулатами «темной философии», которая видит в антропоцентризме мысли глубокую катастрофу и призывает перестать смотреть на человека и его опыт как на «мыслящую машину» и притворяться, что бытие человека определяется его сознанием. Емко об этом написал Дмитрий Хаустов.

Так что Калассо, конечно, на фоне века выглядит романтиком, но, судя по популярности «Джокера» (который появляется у того же Лотреамона), как раз «темные романтики» сейчас жизу жизовую и производят.

Сергей Лебеденко, «Книгижарь» в Telegram